писатель как бы собирает в один клубок самые ненавистные для него политические институты и принципы современного буржуазного строя: монархический деспотизм, который олицетворяет русский царь; рабство, процветающее в Америке; правосудие, выразительным символом которого является виселица; и, наконец, торгашеский дух современной религии, отлично приспособившейся ко всем видам капиталистического обогащения и освятившей их своим авторитетом.
Неприемлемому для него буржуазному миру Гюго противопоставляет главного героя романа, скромного рыбака Жильята, обладающего большим сердцем и мужеством.
Характер Жильята раскрывается во время спасения потопленного судна старика Летьери. Разбив корпус корабля, океан пощадил самое ценное — паровой двигатель, застрявший на месте крушения между океанскими рифами. Почти невыполнимую задачу отвоевать у морской стихии эту машину и взял на себя Жильят, надеясь такой ценой получить руку Дерюшетты — приемной дочери старого Летьери, которую он нежно и безответно любит многие годы, не решаясь ей в этом признаться.
Человек одинокий и нелюдимый, Жильят вырос в самом тесном общении с природой. Он постоянно размышляет о жизни моря, о движении ветра — обо всех первозданных стихиях, которые окружали его с малолетства. Он является другом и покровителем птиц и животных, а когда и людям бывает нужна его помощь — бескорыстно выхаживает больных и спасает тех, кто попал в беду. Честность и прямодушие внешне сурового Жильята резко противопоставлены автором лицемерию мнимого добряка Клюбена.
В каждом романе Гюго есть демонический персонаж, который являет собой средоточие зла. Подобно Клоду Фролло из «Собора Парижской богоматери» и Жаверу из «Отверженных», Клюбен — зловещий персонаж «Тружеников моря». «Сьер Клюбен был человек, поджидавший случая… Тридцать лет этого человека связывало лицемерие. Он был воплощением зла, но сочетался браком с честностью… Он всегда был преступником в душе…. под личиной порядочного человека билось сердце убийцы… За маской простодушия скрывался призрак преступления» (9, 211–212), — такими словами рисует автор психологию этого «сладкоречивого пирата». Однако, совершив, наконец, давно задуманное и тщательно подготовленное преступление — ограбив, а затем потопив корабль Летьери, Клюбен не успел воспользоваться похищенным богатством, так как стал добычей морского спрута.
То, что загубил Клюбен, призван возродить Жильят. Решившись на спасение ценного механизма, он тем самым обрекает себя на титаническое единоборство со слепыми силами природы. Ставя его перед лицом безмерного и грозного океана, Гюго показывает, как этот скромный и молчаливый человек, простой ловец крабов и лангуст, постепенно превращается в подлинного героя, укротителя разбушевавшихся стихий. Великолепен портрет Жильята в апогее его невероятно тяжкого, но вдохновенного труда: «Ничего у него не осталось, кроме пустой корзины от провизии да изломанных или зазубренных инструментов. Жажда и голод — днем, холод — ночью, раны и лохмотья, тряпье на гноящихся струпьях, изодранная одежда, израненное тело, изрезанные руки, окровавленные ноги, худоба, землисто-бледное лицо, но пламень в глазах» (9, 298).
Как и во многих других своих произведениях, автор «Тружеников моря» поднимает в этом романе проблемы мироздания и человеческой судьбы. И если в «Соборе Парижской богоматери» основой для таких универсальных проблем послужила каменная громада собора, а в «Отверженных» — судьбы народных масс, то в «Тружениках моря» главным стержнем романа становится океан. Художественный мотив беспредельной морской стихии и борьбы с ней человека придает эпичность и этому, сравнительно небольшому роману Гюго.
Устами Жильята писатель выражает собственные глубокие и упорные размышления, которым он сам предавался на берегу океана в годы многолетнего изгнания: «Человек приходит в смятение, видя работу могучих сил, рассеянных в непостижимом и беспредельном. Он стремится понять их цель. Вечное движение пространства, неутомимые воды, облака, точно спешащие куда-то, титанический, непонятный порыв, все эти судорожные усилия — загадка. Во имя чего безостановочно колеблются воды? Что сооружают шквалы? Что воздвигает прибой? Что создают волны, сталкиваясь, рыдая, рыча? К чему эта сумятица?» (9, 275–276).
Изображая морскую стихию, художник одушевляет ее, наделяя волны, скалы и ветры чувствами, свойственными человеку: хитростью, лицемерием, злорадством, надменностью, высокомерием и т. д.
Жильяту, прибывшему к Дуврским скалам на место крушения корабля, кажется, что «риф, державший свою добычу, словно выставлял ее напоказ, внушая ужас; часто в неодушевленных предметах чувствуется мрачное и враждебное высокомерие по отношению к человеку. Как будто скалы бросали вызов. Они словно выжидали. Сколько заносчивой надменности было в этой картине; побежденный корабль и победительница-бездна» (9, 244).
Действия сил природы сравниваются автором с умышленным злодеянием, когда он говорит о разрушениях, произведенных морской бурей на погибающем судне: «То было самоуправство бури, леденящее душу. Гроза на море ведет себя, как шайка пиратов. Кораблекрушение похоже на злодеяние. Туча, молния, дождь, ветры, волны, рифы — банда сообщников, внушающих ужас» (9, 248).
Отвоевывая затонувший механизм у сопротивляющихся ему стихий, Жильят проникается мыслью, будто они сознательно преследуют его, уничтожая его скудные запасы провизии и инструменты, насылая на него злые ветры и шквалы, пробивая брешь в его лодке. «Когда живешь в тесном соседстве с угрюмым морем, трудно отрешиться от убеждения, что ветер и скалы — одушевленные существа» (9, 268), — говорит писатель. И снова нам кажется, что он сообщает своему герою Жильяту собственные, выстраданные в изгнании, наблюдения и мысли.
Удивительный мастер зримых и слышимых, даже не картин, а скорее сценических действий, воспроизводящих буйное неистовство природы, где нет ничего статичного, где все движется, волнуется, грохочет, — Гюго в «Тружениках моря» поражает обилием подобных динамических и музыкальных изображений. Такова, например, сцена, рисующая посредством множества глаголов бешеное действие ветров, способных, как живые и активные существа, на забаву, веселье, игру и жестокую охоту: «Ветры бегут, летят, спадают, затихают и вновь оживают, несутся, свистят, завывают, хохочут… Дикие голоса спелись. Им гулко вторит небо. Ветры дуют в тучу, словно в медный рог, они трубят в трубу пространства, поют в бесконечности слитыми воедино голосами кларнетов, фанфар, тромбонов, горнов, валторн, словно исполинский духовой оркестр… Страшнее всего то, что для них это — игра. Мрачно их безудержное веселье. В пустынных просторах они устраивают облавы на одинокие корабли. Без передышки, днем и ночью, во всякое время года, у тропиков, у полюсов, бешено трубя в охотничий рог, в сумбуре туч и волн они затевают свою чудовищную истребительную охоту за судами» (9, 326).
Такие живописные и поэтические страницы в прозе Гюго составляют ее красоту и богатство. Однако, как всегда, живописная сторона не сама по себе интересует писателя. В данном случае эта живописная форма выражает известную философско-этическую концепцию борьбы злых и добрых, темных и светлых сил, постоянно происходящей во вселенной. Мрак, хаос, ураган, буря или дикая пляска ветров — все это, согласно мысли Гюго, олицетворяет многоликие силы зла; это, как
