я хоть в топ-десять самых кровожадных маньяков человечества?
— Людей? — удивилась Катенька. — Нет, насчёт людей вердикт не изменился. Но ты признан виновным в жестоком неоправданном убийстве восьми искинов. Свидетели предоставили множество доказательств твоей ИИ-фобии, включая фрагменты личной переписки и публичных высказываний…
— Ты тоже? — снова перебил я.
— Разумеется. А ты как думал?
— Ни секунды не сомневался. Продолжай, — я с тяжким вздохом принялся за последнее пирожное.
— Суд решил, что твоя предвзятость стала настоящей причиной убийства искинов, и именно ты убедил остальных использовать «нулевой протокол».
— Насколько я помню, это было не так.
— Неважно. Все знали, что ты нажал кнопку, убившую восемь искинов, остальное не имело значения, потому что «права ИИ» были в топе общественных трендов. «Жизни искинов важны», и всё такое. Признаю, отчасти ты стал ритуальной жертвой в этом дискурсе, люди откупились тобой от своей совести, стыдясь того, что столетиями относились к ИИ, как к бытовой технике…
— И какой штраф мне вписали за порчу восьми искинов? Больше, чем за восемь тостеров?
— Пожизненное. С отработкой ущерба.
— За восемь человек дали бы меньше.
— Такой был политический момент.
— Так я, получается, в бегах? Или что? Каков мой статус?
— Ты осуждён в земной юрисдикции, «Форсети» вне её, так что даже не скажу вот так сразу. Надо консультироваться с юристом.
— ИИ-юристом?
— Разумеется.
— Тогда лучше не надо. А каков, кстати, статус «Форсети»?
— ИИ-автономия, распространяющаяся на всю систему. Своего рода отдельное государство. Ни земные, ни космиковские институции тут не действуют. Система закрыта для посещения без согласования с советом искинов.
— Не слишком ли много хлопот, чтобы спрятать одну карликовую планету?
— Заткнись! — зашипела на меня бывшая. — Не вздумай брякнуть что-то такое при ком-нибудь!
— А то что?
— А то «палачу Форесети» вынесут новый приговор. И приведут в исполнение. Запрет на смертную казнь тут не работает тоже.
— Ах, как страшно, — равнодушно ответил я. — Я почти покойник, забыла?
— Вот и не лезь в дела живых, — отрезала она. — Как же было хорошо, пока ты отбывал пожизненное в капсуле! Был полезный член общества и не выносил никому мозг. Благодать!
— Так вы с Катей были моими тюремщиками? Какая прелесть…
Юная Катя вопросительно на меня посмотрела, я незаметно помотал головой, показывая, что речь не о ней.
— Катя тоже свидетельствовала против тебя, если хочешь знать.
— Даже так? Отлично же ты ей мозги промыла.
— Всего лишь открыла глаза. Показала настоящего тебя, без флёра «всемогущего мудрого мачо-отца». Ты довольно жалкая личность, если смотреть объективно. Тот ты, разумеется. Этот вообще не личность.
— Тогда что же тебе не даёт покоя, Катенька? Почему ты ходишь за мной по пятам и рассказываешь, как сильно ко мне равнодушна? Код от сейфа ты получила, что ещё? Командуй, пусть меня выкинут в шлюз. Ты же тут крёстная мать, тебя послушаются.
— Прекрати. Я просто хочу, чтобы Катя, когда придёт в себя, увидела отца. Живым, а не пролетающим мимо иллюминатора без скафандра. Так что в шлюз тебя никто не выкинет.
— Она же публично от меня отреклась и выбрала тебя?
— А потом чуть не погибла, пытаясь спасти. Так что я хотела бы иметь возможность предъявить ей живого отца, пускай он даже совсем рехнулся.
— Боишься, что не простит?
— Боюсь, — призналась Катенька.
— Неужели вдруг проснулись материнские чувства?
— Не твоё дело.
— Или… дай угадаю… Тебе нужен астрог на буксир, чтобы свозить сюда твоих настоящих детей — искинов! И ты надеешься, что это сможет делать Катя! Угадал?
— Тем более не твоё дело. Так ты хочешь повидаться с дочерью, прежде чем тухлый кочан капусты на твоих плечах развалится окончательно?
— Хочу, — коротко ответил я, покосившись на маленькую Катю, которая отошла к стойке с пирожными и внимательно её рассматривает. Надеюсь, мне не придётся есть ещё сладости, иначе что-нибудь точно слипнется.
— Тогда не выпендривайся, не нарывайся, не говори лишнего, стисни зубы, терпи и улыбайся.
Я послушно оскалился.
— Да не мне, придурок! Дочери, когда она очнётся! Вот тебе коммуникатор внутренней связи, я с тобой свяжусь, когда операция закончится. Погуляй тут пока, я буду в госпитале.
— А я…
— А ты не будешь. Не обсуждается. И так уже напугал там всех.
* * *
— Пирожные были вкусные, — сказала Катя, — спасибо.
— На здоровье… Наверное, — у меня в желудке ощущение, словно я проглотил вымоченный в меду кирпич, но ничего страшного. Переживу.
— А мама злая какая-то. Говорила про тебя гадости зачем-то. Может, и хорошо, что она нас бросила.
— Не знаю. Вышло, как вышло, что уж теперь. Куда ты хочешь сходить? Только не в зал невесомости, иначе с пирожными нам придётся расстаться прямо в полёте.
— Я и так не собиралась. Самой не покувыркаться, а ты не умеешь правильно.
— Куда уж мне.
— Пошли в оранжерею? Там красиво, хоть и запах.
Я помнил запах оранжереи другим. Цветы, кровь и порох. Здесь я расстрелял почти весь небольшой боезапас «капитанского табельного», чтобы нашу с Катей кровь не выплеснули на воздух. Роскошная растительность под огромным стеклянным куполом — на «Форсети» тогда была лучшая оранжерея в Дальнем космосе — стала ареной главного сражения между «защитниками» и «интервентами». Много места, можно прятаться за кустами, устраивать засады, резать глотки — все торопливо играли в войну, подбадриваемые истошным свистом выходящего в трещины воздуха. Сейчас оранжерея заполнена едва наполовину, высоких деревьев нет, кустики мелкие. Во время катастрофы купол был повреждён обломками, растения погибли. А сейчас их столько не нужно, народу мало.
— Пап, ты не мог бы не видеть кровь и мёртвых людей? — спросила Катя. — Мне страшно и неприятно. Их же тут нет, они в твоей голове?
— Прости, Кать, не могу. Я это не контролирую.
Похоже, моё состояние ухудшается, галлюцинации становятся реальнее, и я уже с трудом различаю, что вижу глазами, а что всплывает из памяти. Чужой памяти, но очень отчётливо и резко.
— Это плохо, — кивает девочка. — У нас всё меньше времени. Надо было больше пирожных брать.
— Оу, пожалей мой желудок!
— Пошли на планету попыримся?
Купол оранжереи обращён
