натирает, издавая песнопения в открытое окно. Хорошо еще, что под нос.
Ольга, приблизившись, кашлянула, обозначив свое присутствие.
– Зоя, я к тебе.
Брусникина с неожиданной ловкостью, точно кошкой спрыгнула с подоконника, чуть не в полете быстро, воровато натянула до пальцев засученные рукава.
– Тебе? Я слушаю.
Ольге стало неловко, что она, такая чистенькая, отутюженная, стоит перед работающим человеком и собирается вести назидательный разговор. Картинка так себе. Поэтому просто спросила:
– Помочь тебе хочу. Пол подмету, – и, не дождавшись разрешения (его все равно не будет), взялась за швабру. С таким инструментом в руках куда проще разговаривать, особенно если у того, с кем хочешь провести серьезную беседу, – тряпка.
– Зоя, скоро будет прием в пионеры.
Та аккуратно протирала подоконники, заодно и поливала цветы, ответственно, точно пробирки наполняя. И молчала.
– Мы все вместе, взрослые и дети, строим наше лучшее, светлое будущее.
И снова почему-то молчит вечное эхо, Зоя Брусникина.
– Тебе многое пришлось перенести. Но тем более надо думать о будущем. Пионерская организация с радостью примет тебя, у нас ты станешь лучше, будешь расти, развиваться, избавишься от своих заблуждений…
Дурацкая швабра не оправдала возложенных на нее надежд, Гладкова с негодованием ее отставила. Брусникина глянула на нее через плечо, и Оле показалось, что как-то по-новому, и куда более зло, неприятно.
– Наверное, ты хочешь возразить, что не можешь поклоняться идолам, клятвы давать. Так ведь это ничего страшного. Если ты веришь в Бога, то нет никаких идолов, так?
Тишина.
– А раз так, – приняв молчание за знак согласия, продолжила Оля, – то тебе ничего не стоит просто… ну подтвердить верность своей Родине, которая тебя взрастила, выкормила, в которой тебе жить. Надо думать о будущем, о возможностях, не о неких невидимых, неосязаемых… сущностях. Зоя!
– Ау, – вдруг отозвалась она.
– Стоят ли твои суеверия того, чтобы разрушать будущее?
– Чье?
– Свое!
Продолжая орудовать тряпкой, Брусникина заговорила, и голос у нее был такой размеренный, спокойный… точь-в-точь как у этого глупого Марка, бес его возьми, Наумовича:
– Нет тебе никакого дела до моего будущего. Ты о своем печешься – вот и пекись. Оставь меня в покое.
Оля ушам своим не поверила:
– Что?!
Зоя подняла глаза – серые, удивленные, глупые:
– Что?
– Строишь из себя невесть кого, – звеня от злости, отчеканила Оля, – дурочку валяешь. Ну так и не удивляйся тому, что тут ты никогда, слышишь?! Никогда не станешь своей, всегда будешь чуждым, враждебным элементом… коллектив будет отторгать тебя, как инородное тело!
И осеклась. Все в этой фразе было таким… знакомым! О ужас. Не так ли, не с той ли интонацией, почти теми же словами сживала со свету Лидия Михайловна ее саму? Кошмар.
Однако она не могла остановиться вот так, на полпути, это же… просто непедагогично!
– Зоя, ты должна понимать, что отказ от вступления в пионеры может вызвать неприятие, непонимание, недовольство всего коллектива…
– Надо закончить уборку. Я одна справлюсь.
И Оля взорвалась, хотя и внутренне. Лязгнув зубами, она процедила:
– Я не знаю, как это принято у мракобесов. Однако порядочные девочки никогда не позволят себе поздно ночью оставаться наедине с взрослым неженатым мужчиной. И благодари своего мифического бога за то, что об этом знают лишь двое…
Тут Зоя, тихий недоумок, произнесла негромко, без сердца и очень страшно:
– Не смей. О нем не смей заикаться, язык твой грязный, помойный, дрянь…
И выдала такую страшную, черную, ужасную тираду, от которой Ольга выскочила в коридор и захлопнула дверь.
Прижавшись к стене, Оля некоторое время просто стояла. Она боялась, что если сейчас сделает шаг, то потеряет сознание. Девушка без конца повторяла про себя странное, откуда-то вычитанное слово: «Бесноватая. Бесноватая. Дура бесноватая!»
Отдышавшись, она так же решительно, как шествовала по коридору сюда, проследовала обратно, отперла библиотеку, около которой толпился табунчик юных читателей. Сдавали прочитанные книжки, просили словари, учебники, пришел великовозрастный вечерник поинтересоваться, не вернули ли взятый на дом справочник по математике, – Оля всех выслушивала, спокойно отвечала, помогала. Знакомая девчонка из шестого класса спросила:
– Оля, читала книгу Воронцовой «С тобой товарищи»?[6]
И Ольга, не сдержавшись, куда резче, чем следовало бы, отозвалась:
– Враки и бессмыслица. На макулатуру.
– Да что ты, Гладкова? – удивился вечерник. – Больна ты, что ли?
Но Оля уже опомнилась:
– Да… наверное. Немного. Простите, ребята, я должна закрыть библиотеку. Плохо себя чувствую.
…Петр Николаевич, подергав ручку запертой библиотеки, недовольно думал о том, что Гладкова опять дурит. Снова куда-то подалась? А ведь молодой специалист, не уволишь, придется терпеть… Тут ему показалось, что он что-то услыхал. Оглядевшись – в коридоре никого не было, – директор наклонился, припал ухом к двери. Так и есть, она там. И, судя по звукам, рыдает. Ну что ж, по крайней мере, не носится невесть где.
Отправляясь обратно в кабинет, он сокрушался: какой бес его дернул в свое время оформить ее на работу? А ведь нет ничего хуже, как иметь дело с теми, кого знаешь с пеленок. Ведь они никогда не сообразят, что и им на шестом десятке захочется, чтобы разного рода молокососы оставили их в покое. И как же неудачно, что ему, директору, совершенно не на кого оставить все это нервное хозяйство…
Если бы ему кто-нибудь сказал, что причиной всей этой кутерьмы выступает тихая, вечно поддакивающая Зоя, он бы не поверил. Насчет того, что она не желает вступать в пионеры, директор вообще не переживал, даже не думал. Как умудренный опытом человек, он прекрасно понимал, что на общем фоне одна-единственная девчонка, не вступившая в пионеры, статистику не испортит, к тому же с ее умственными способностями она долго в школе не задержится. К тому времени, как отчетность дойдет до верха, Зойка отправится себе спокойно отравлять жизнь кому-то другому, – скорее всего, найдет себе какое-нибудь спокойное, не требующее особых умственных способностей занятие. Ну а к тому времени… именно так! Или ишак сдохнет, или падишах помрет, и не разберешься, кто недоработал по педагогической линии.
…Благодушию его пришел конец, когда на следующий день в кабинет ворвалась встрепанная Брусникина-старшая, Татьяна Ивановна, и взвыла самым ужасным голосом, требуя сказать, где ее дочь.
– Татьяна Ивановна, погодите, погодите, – увещевал директор, пытаясь сообразить, что происходит, – Зои не было дома?
– Нет!
– Она не вернулась из школы?
– Не пришла она! Не вернулась!
С большим трудом удалось водворить ее в кабинет, плотно прикрыть двери. Завуч принесла сердечные капли, вместе удалось влить их с ложечки в рот бедной женщине. Софья Павловна вполголоса приговаривала:
– Надо ее успокоить, она сердечница, она может умереть…
