что она лесбиянка, и при этом ужасно нервничала. Мы с Джуно хотели как-то убедить ее, что не стали после этого по-другому к ней относиться и на самом деле даже обрадовались, что она нам рассказала, потому что мы ее любим и хотим знать о ней правду. Поэтому мы позвали ее в парк прямо перед закатом, встретили там целой командой, подарили букет цветов и штук пять воздушных шариков.
– Как мило, – сказал Адам. – Наверняка для нее это было очень важно.
– Но это еще не всё, – продолжила я. – Джуно разработала грандиозный план. Цветы Сорайя могла забрать домой, а шариками должна была поделиться. По шарику каждой из нас. По просьбе Джуно я принесла фломастеры, и мы написали на шариках свои личные откровения. – Говоря «личные откровения», я показала руками кавычки – так выразилась Джуно. – Потом мы пустили шарики в небо.
– Тебе надо записать эту историю, – посоветовал Адам. – Уверен, она станет очень популярной. Это же просто здорово.
– Да это всё Джуно. Я только фломастеры принесла.
– Фломастеры сыграли важнейшую роль, – сказал он. – Как бы вы отправили в мир свои личные откровения без фломастеров? Никак.
– Не поспоришь, – согласилась я.
– И что же вы написали? – спросил он.
Я покачала головой.
– Ничего особенного.
Я написала, что хочу стать писательницей, когда вырасту. Но это перестало быть правдой. С тех пор как я написала траурную речь к похоронам Талли, у меня пропало желание становиться писательницей.
– Самое главное, – сказала я Адаму, – что Талли про все это знала. Она даже купила шампанское, чтобы мы с Сорайей отметили это событие.
– А как же ваш папа? – спросил Адам.
– А он-то тут при чем?
– Он бы расстроился, если бы узнал, что у его дочери есть девушка?
– Вряд ли. Как-то мы с друзьями делали домашку у меня дома, и мой одноклассник Таннер назвал что-то «слишком гейским». Мимо кухни как раз проходил папа и когда он это услышал, то зашел к нам и сказал, что в его доме гомофобия неприемлема. Мне было ужасно неловко.
– Это Таннеру должно было быть неловко, – сказал Адам.
– Думаю, так и было. Всем стало не по себе. Мои друзья обычно так не выражаются. Я заметила, когда он это сказал, и мне хочется думать, что я или кто-то другой за столом сделали бы ему замечание. Но мы не успели, потому что тут же вмешался папа. Когда тебя отчитывает чей-то родитель, это в сто раз хуже, так что, оглядываясь назад, я думаю, может, и хорошо, что это сделал папа, а не мы. Таннер правда раскаялся: «Простите, мистер Вебер. Я не то хотел сказать. Больше такого не повторится». Думаю, он действительно больше так не говорит. А если и говорит, то тут же слышит в голове упрек моего папы.
– Теперь и я, когда что-то такое услышу, тут же вспомню твоего папу, – сказал Адам. – Но даже если он не позволяет кому-то говорить о геях уничижительно, это не значит, что он будет счастлив, если его дочь окажется лесбиянкой. Большинство родителей хотят, чтобы их дети были натуралами. Мои родители страшно гордятся тем, какие они прогрессивные, но при этом всю мою жизнь шутят, что я женюсь на дочке маминой университетской соседки Элоизе. Вряд ли они всерьез думают, что я стану мужем Элоизы, но явно считают, что я вступлю в брак с кем-то из женской фракции. Правда, эти их предубеждения я вряд ли опровергну.
– Да, и я вряд ли, – призналась я и почувствовала, как краснею. Я не планировала обсуждать с Адамом свои любовные предпочтения, даже гипотетически. – Талли говорила мне, что люди, которые подходят под чье-то описание нормы, обладают преимуществами, даже если сами этого не замечают.
– Так и есть, – сказал Адам.
– Да, – согласилась я. – Может быть, ты и прав. Возможно, она была влюблена в Дина, а потом встретила Этель, кем бы та ни была, и влюбилась в нее. Талли была не из тех, кто боялся отвергнуть убеждения своего отца. Например, он свято верил, что мы с Талли поступим в университет – особенно Талли, потому что ее коэффициент интеллекта просто зашкаливал. Но ей не было дела до его правил. В отличие от меня.
– Ты о чем? – спросил Адам. – Ты же прирожденная бунтарка. Найди в словаре слово «бунтарь», и там будет твоя фотография. Ты там, кстати, очень хорошо вышла. Хотя у тебя наверняка нет неудачных фотографий.
– У меня их тонны, – буркнула я, еще больше покраснев, и опустила глаза на бумажное меню, потом перевернула его и уставилась на карту, как будто в мире нет ничего интереснее. Там был аэропорт Сан-Франциско. Я провела пальцем через Бурлингейм, Сан-Матео, Белмонт, Сан-Карлос, Редвуд-Сити, Пало-Альто в сторону побережья: Халф-Мун-Бей, Санта-Круз, Монтерей.
– Ой, я нашла Биг-Сур, – сказала я Адаму. – Он здесь на карте, прямо у океана. А я думала, это какой-то лес.
– Горы слева, океан справа, – объяснил Адам. – Если только ты не смотришь с юга, потому что тогда всё наоборот и горы справа.
– Когда ты сказал «Биг-Сур», мне показалось, ты сказал «биг сэр».
– Типа здравствуйте, большой сэр, – сказал Адам. – Вы сегодня такой крупный.
– Да… Боже мой!
– Что?
– Большой сэр. Большой джентльмен. Закат большого джентльмена. Список Талли.
– Биг-Сур славится прекрасными закатами, – подтвердил Адам. – Там отвесные скалы уходят прямо в Тихий океан.
– Вроде ты говорил, что дотуда ехать три часа?
– Примерно. Даже меньше.
– А мы можем?…
Не успела я закончить вопрос, как Адам жестом попросил счет.
– Конечно, – сказал он. – Поехали.
31
СУДЯ ПО КАРТЕ, от парковки «Эль-Камино» до Биг-Сура было сто девяносто три километра. Адам сказал, что заряд на его машине держится двести километров, то есть нам хватало совсем впритык. Но он заверил меня, что по дороге будут зарядные станции, и мы зарядимся в Биг-Суре перед выездом обратно. Обратно. Так далеко я не загадывала. Могла думать только о том, что надо добраться туда. Никто не знал, куда мы едем. Адам не сообщил родителям, а я тете Элизе. Только написала ей, что еще несколько часов проведу с Адамом, чтобы она не переживала.
Джуно я тоже ничего не рассказала. Объективных причин держать это в тайне у меня не было. Конечно, она хотела бы узнать, как далеко я продвинулась, и, возможно, следовало ей все рассказать, ведь без нее я вообще бы не попала в Калифорнию. Но я ничего не ответила на ее сообщение про Одри. К тому же я чувствовала, что мы с Адамом
