Книга Пустой дом - МаксВ

— Ну, заканчивайте!

Тут же подошли ещё двое, и принялись заталкивать горящие свечки приговорённому в рот. Серый уже отпустил от хвата его нижнюю челюсть, и только придерживал за волосы голову. Подходили новые экзекуторы, которые с яростью вталкивали снопы ритуальных огоньков в рот жертве снова и снова. Щёки смертника раздулись словно два полушария, лицо его сделалось багровым, белки глаз налились кровью, в груди что-то хрипело и переливалось, а из носу массивными каплями висели хлопья мутных выделений. Настал момент, когда очередной желавший принять участие в казни, остановился с зажатыми в кулаке свечами перед лицом жертвы, вгляделся ему в лицо, и произнёс:

— Мужики, да он один хрен живой! Вот ведь собака!

Окружающие сгрудились вокруг висевшего, стараясь определить верность сказанного. Нескольких секунд хватило, чтобы прийти к нужным выводам. Послышались высказываемые мнения:

— Точно жив, гнида!

— Он что, бляха, бессмертный?

— Давайте, брюхо ему проткнём, да и все дела! Пусть урядники потом разбираются!

— Сказано — шкурку не портить! Они сверху вокруг стоят, никого не выпустят, вон Стёпа с Жекой вернулись, видели.

— Да он, сука, носом отдышливает потихоньку, вот и не дохнет! Видишь вон, сопли корневые висят. Он их высморчил, пока визжал, и потихоньку дышлит, сука!

К лицу жертвы приблизился человек, который держал сумку Ефремыча:

— Точно, носом дышит! А что голову-то ломать? Эти же свечки надо в ноздри и вставить. Тоненькие, как раз войдут.

Из-за столпившихся, отодвигая некоторых рукой в стороны, подошёл высокий Ефремыч, достал из кармана моток изоленты:

— После можно «синюшкой» обмотать для «верочки». Давай, затыкай ему носопырки.

Ещё живой, смертник медленно пошевелил головой из стороны в сторону. Могло показаться, что осматривается, но нет, он уже ничего не видел вокруг себя — мир померк для него, и похоже, уже навсегда. Покачивая головой, приговорённый к казни рефлекторно искал побольше воздуха, хотел выжить. А человек по имени Виталя уже всовывал ему в ноздри по три свечи в каждую, предварительно смяв пальцами объединённый кончик этой конструкции, придав ему форму конуса. Вставляя восковой «карандаш» во вторую ноздрю, отметил:

— Дёргатся начал, урод. Похоже, щас сдохнет.

Но тот вдруг неожиданно весь покрылся потом. Ефремыч крякнул:

— Вот же живучая паскуда! Ладно, сейчас синькой ещё обмотаем.

Сказав это, он начал сноровисто обматывать голову жертвы, приговаривая:

— Вот сейчас ротик закупорим, а потом и носик.

Когда израсходовал валик изоленты до конца, и отстранился назад, резкий запах фекалий ударил ему в нос. Из-за спины послышалось:

— Обгадился, падла, наконец всё дерьмище из него вылезло. Ну. теперь, похоже, говнюк этот наглухо окочурился.

Ефремыч повернулся к толпе бездомных:

— Ну что, мужики, на этом, пожалуй, и всё. Пришла смерть суке этой. За всё своё зло заплатил. А теперь расходимся. И не забывайте — ни слова об этом! Никому! Ни одного намёка! И не вздумайте ночевать сюда приходить, грязное это место теперь, про́клятое. Всё, пошли отсюда».

Закончив читать последний лист, Тимофей поднял голову, и несколько минут не мог прийти в себя: «О чём это? Это казнь Мушкетёра? Что, история подошла к концу? А кто, всё-таки, он такой? Ведь все пути уже пройдены, больше вроде бы и копать негде. Даже никаких идей в голову не приходит».

Взгляд блуждал по комнате без определённой цели: «И что, конец поисков? Осталось только одно узнать. Что там оформитель прислал? Не поленился ведь». Взял в руки конверт от Пантыгина:

— Ну, что там?

Наружу выпал сложенный вдвое лист бумаги, на котором, рисованный простым карандашом — портрет; густые брови, колючий, пронизывающий взгляд. Это лицо Тимофей старательно уничтожал в своей памяти большую часть своей жизни, стараясь даже немного не думать об этом человеке, который смотрел на него с портрета всё с тем же твёрдым укором, проникая глубоко в сознание, во всё его существо, в каждую его клетку.

Эпизод из детства в одно мгновение вспыхнул в сознании — страшные предсмертные крики, издаваемые несчастными под сводами мрачного подземелья, хлынули из подвалов памяти, закрытые до поры услужливым подсознанием. Дрожащие блики света, фигура убийцы с орудием смерти в руке, наносившем хлюпающие удары. Брызги жидкости, разлетающиеся в разные стороны после взмахов. И — невыносимые вопли умирающих людей. Воспоминания заполнили сознание до предела.

Перед глазами вспухли радужные шары, которые увеличивались, двигались, сменяясь один за другим, ослепительно сверкая разноцветными переливами.

Тело выгнулось дугой, сознание заполнилось невообразимой болью…

Затем вспышка белого цвета сокрушающим ударом, разом очистила всё пространство, простираясь бесконечно. Вокруг начало тускнеть, яркий белый свет понемногу превратился в мутную, подводную мглу, становясь всё темнее и темнее. Постепенно наступила полная, абсолютная тишина, бесцветное ничто. Боль ушла. Больше не было ничего.

Он стоял перед огромной дверью. Протянул вперёд ладонь, и слегка толкнул. Дверь открылась. Раздался голос:

— Вернулся? Проходи, мы уже ждём тебя…

ЭПИЛОГ

В небольшом кабинете при кафе, что находилось почти на самой окраине города, разговаривали двое мужчин. Беседовали уже очень давно. Разговор происходил тяжёлый, но собеседникам он был необходим. Ушёл из жизни их общий друг. Ушёл рано, как говорится — жить бы ещё, да жить, но увы… Каждый из собеседников вёл разговор так, будто это именно он был виновен в произошедшем, каждый пытался оправдаться перед собеседником. Слова получались тяжелыми, произносились трудно, но разговор не прекращался:

— Портрет ещё этот, будь он неладен.

— А кто это?

— Нарисован?

— Да нет — кто нарисовал, да ещё и прислал потом.

— Знаешь, совершенно непредсказуемый случай. Это — тот самый человек, которого маньяк в подвал затаскивал. Он тогда, конечно, молодой был совсем. Мушкетёр хотел его спрятать там, думал — убил. Торопился, с ним сын маленький был, да и время ещё не позднее. А подростка этого он на улице встретил, и решил повоспитывать, мол — чего это ты в такое позднее время тут шныряешь? Да где твои родители? Да ты поди ещё и куришь? Ну и всё остальное в таком роде. Пацан этот без присмотра рос, ну и вечерами шарился по Городищу — детям всё интересно. На язык острый. Строгого дядю он с ходу и послал куда подальше. Урод этот психанул, праведно разгневавшись, тут же достал из кармана складной перочинный нож, развернул, и ударил его в грудь. Потом ещё раз. Мальчишка упал. Убийца решил, что он мёртвый, и чтоб следов не оставлять, подхватил его на руки, и понёс в тот самый подвал. Там недалеко. Ну а