— Хотя и в Васе можно усомниться, — раздумчиво проговорил Коля, вертя сверкающий чистотой стакан. — Но не буду я в нем сомневаться. Не буду. Ты меня не кинешь?
— Нет, — сказал Пафнутьев. — Не кину.
— Не надо... А то знаешь, я обидчивый.
— Я понимаю, о чем ты говоришь.
— Тогда давай всерьез. Сохранилось несколько записок, которые писал Лубовский мне и Васе. Он опасался с нами встречаться, боялся телефона, кто-то ему внушил, что все телефоны прослушиваются. В общем-то, правильно боялся. Для общения с нами выбрал записки. Он был уверен, что мы их уничтожаем, потому что в первую очередь это были улики против нас. Ему казалось, что он очень хитрый. Проезжая мимо по улице, он забегал в подъезд, бросал в почтовый ящик маленький клочок бумажки. По содержанию — совершенно невинный. Посторонний человек, обнаружив случайно такую записку, ничего в ней не поймет, ничего не заподозрит. А между тем в записке содержалась четкая инструкция — куда едет директор Морозов, с кем, по какой дороге и так далее. Тебе понятно, о чем я говорю?
— Вполне, — заверил Пафнутьев.
— Тогда продолжаю. Записки имели примерно такой вид... В. (это значит Вася)! К. уезжает завтра после совещания в Ревду...
Встреча на семнадцатом километре. И подпись — «Л.». И дата. Он, придурок, даже дату ставил. Записка действительно совершенно невинная.
— Не думаю, — проговорил негромко Пафнутьев.
— Я тоже не думаю. Если все сопоставить... Ревда — это щебеночные карьеры. К. — это клиент. С клиентом мы разобрались на следующий день. После совещания. На семнадцатом километре. Все эти подробности нетрудно подтвердить по документам, оставшимся в ГАИ, в милиции, в архиве комбината... Что касается почерка — то, естественно, это почерк нашего с тобой общего друга. Л. — это его подпись.
— И много таких записок у вас осталось?
— Штук пять наберется. Они все немного отличаются, совсем немного, поскольку операция готовилась месяца два и Лубовский все это время нас поторапливал.
— Значит, с Морозовым... Вы с Васей разобрались?
— Я не скажу тебе «да». Зачем? Это было бы неграмотно... Знаешь, у каждого свой почерк... Нельзя одними словами писать любовные записки нескольким женщинам... Неграмотно. Лубовский нашел каких-то хмырей, и те разобрались с Морозовым прямо у того в кабинете.
— А что потом случилось с хмырями?
— А откуда ты знаешь, что с ними что-то случилось? — удивился Коля.
— Догадываюсь. А с Куприяновым как?
— Что-то с машиной у него произошло.
— В районе семнадцатого километра? — невинно спросил Пафнутьев.
— Да, где-то в тех местах. Там, знаешь, дорога делает крутой поворот и сразу подъем... Скорость у машин небольшая, а если еще и гололед, дождь, мокрые листья, бывает, покрывают асфальт... Очень трудно, знаешь ли, справиться с управлением. Вот там-то с Куприяновым, который сменил Морозова...
— Обычная дорожная катастрофа.
— Да, так можно сказать. Во всяком случае, именно к такому выводу пришли гаишники. К тому времени у Лубовского в местных милицейских кругах завязались очень теплые отношения. Начальство строило дачи, коттеджи, подъездные дороги... Требовалось много бетонных материалов... Лубовский был щедр и отзывчив на все эти житейские трудности.
— Ему многие шли навстречу? — спросил Пафнутьев.
— Шли? — усмехнулся Коля. — Бежали. И были счастливы удружить, ублажить, умаслить.
— Кроме записок, есть еще что-то?
— Есть, — кивнул Коля. — Есть несколько интересных снимков. Лубовский на месте аварии, в которой погиб Куприянов, директор комбината. Семнадцатый километр, крутой поворот, подъем, перевернутая, развороченная взрывом машина... И тут же Лубовский. Он всегда хотел лично во всем убедиться.
— Убедился?
— Да. И Вася изловчился несколько раз щелкнуть фотоаппаратом, «мыльница» у него в кармане оказалась. Совершенно случайно.
— Вы уже тогда чувствовали в Лубовском опасность?
— Было. Учуяли. И Вася сделал несколько снимков, но, в общем-то, одного содержания — Лубовский на фоне развороченной Куприяновской машины.
— Какой же в этом смысл?
— Смысл в том, что к тому времени Лубовский и Куприянов были уже врагами, они все уже к тому времени друг другу высказали. А Лубовский, полный придурок, везде заявлял, что он во время аварии был далеко. Алиби, вишь ли, у него. На фиг ему алиби? Но доказал. Всем доказал, что был в это время в той же Ревде. И там нашлись люди, которые клятвенно всех заверили — да, Лубовский в этот день был в Ревде.
— А как доказать, что снимок сделан именно в этот день?
— Паша, ты меня удивляешь... Развороченная куприяновская машина. Ведь ее убрали в день аварии. На снимке даже номер виден.
— Зачем же туда потащился Лубовский?
— Придурок потому что! Ведь он тогда еще не был нынешним Лубовским, он был обыкновенным бандюгой. Приехал ровно на одну минуту, убедился, сел в машину и был таков. Уехал в Ревду, алиби делать. Сделал. А пальчики, как я уже говорил, оставил. В этом самом распадке. Единственный человек, который его там видел, — Вася.
— И ты мне дашь этот снимок? — спросил Пафнутьев.
— Дам. У меня их... много.
— Лубовский знает об этих снимках?
— Не знает. Иначе бы мы с тобой здесь не разговаривали. Он бы до меня дотянулся. И до Васи тоже. Мне иногда кажется, что я жив до тех пор, пока у меня есть эти снимки. Хотя прекрасно понимаю — заблуждение это, наивное, глупое заблуждение. Его ничто не остановит. Я дам тебе снимок и две записки из семи, которые у меня есть. Но это хорошие записи с датами, подписями, обращениями и так далее. Тебе это поможет? Хоть немного?
— Может быть, и негатив есть?
— Зачем?
— У меня есть человек, который с негатива сделает просто потрясающие снимки. Я не уверен, что ваши снимки достаточно хороши.
— Этот твой человек надежный?
— Вполне.
— Хорошо, — с легкостью согласился Коля. — Один кадр дам, негативы сохранились. Поэтому мы с Васей иногда думаем, что записками и снимками хорошо так держим Лубовского за яйца. Понимая в то же время, что это все равно что держать за яйца тигра.
— И еще, — начал было Пафнутьев, но Коля его перебил, выставив вперед ладонь:
— Подожди. У меня ведь уже был человек из твоей конторы. Как он меня нашел, не знаю, но нашел. Молодец. Я дал ему снимок и одну записку. Но этот человек пропал, не появляется, не звонит... Хотя обещал...
— Он не может позвонить, — сказал Пафнутьев. — Ему отрезали голову.
— Даже так, — озадаченно проговорил Коля. — Надо же... Никак не угомонится мужик...
