в Белозорье, ведьмаку верно служат. Ну а сам ведьмак вернулся в Торм третье испытание держать. Хранитель, как положено, дал ему время спрятаться, только ведьмак никуда не пошёл. Сел на пороге да завернулся в свой плащ-невидимку. Хранитель говорит Зеркалу: "Покажи-ка мне седого ведьмака!", а оно только и кажет ему, что собственный порог. Осерчал хранитель и Зеркало разбил. Так-то и вышло, что хошь-не хошь, а пришлось этловой дочке за ведьмака идти…
Одна из девушек, юная красавица с толстой, тёмно-русой косой, мечтательно вздохнула и проговорила:
— А за такого жениха и чего б не пойти. Видно, сильно люба ему была этла, раз он ради неё и мёртвую воду пил, и ракше служить стал…
— Это так. А седой ведьмак хоть выполнил все хранителевы задания, ещё и вено за невесту немалое дал — половину своей колдовской силы в Торме оставил. Говорят, он с той поры поутих, а до того был зело лют.
— Времени, поди, не стало лютовать, когда хутор, жена, детишки, — захихикали вокруг.
— А что, и детишки тож. Он же хоть и ведьмак, а всё, как у людей, — охотно отозвалась бабушка Лиска, — Вот на ярмарке у Хребтецких ворот болтали люди, будто он из ихнего посада повитуху к себе на хутор возил. Прискакал к ней, будто бы, красивый мужик на чёрном коне и повёз, а она после и вспомнить не могла, где ехали. Показалось ей, будто был богатый дом с садом, и жена-то у того мужика, что её привёз, собой раскрасавица, и детки, и усердные слуги вокруг… А малыш народился, вроде как, слепенький. Мать его дала повитухе баночку с мазью и велела малышу намазать глазки. Та сделала — и малыш вмиг прозрел. Тогда повитухе стало любопытно, что ж за дивное такое лекарство. Она взяла да и помазала себе глаза. И сразу увидела, что вокруг не сад, не посад, а дремучий лес да болото, хозяин сам тощий, седой да страшный, детки да слуги — все сплошь ракшасы, и конь не конь, а вовсе ухокрыл. Но она, испугавшись, смолчала. Прожила в их доме сколько надо, получила оговоренную плату, а потом ведьмак её отвёз верхом на ухокрыле назад, домой. Позже она раз ходила по рынку и вдруг увидала того ведьмака. Он тоже ходил меж прилавков, брал, что ему надо, а денег не платил, и никто его не видал. Повитуха-то возьми и сдуру с ним поздоровайся. Уж он подпрыгнул! Ты, говорит, почему меня видишь? Мазь брала? А она в ответ: так мол и так, не знала, что не к добру. Он тогда плюнул ей в глаза и сказал: не суй, дура, нос не в свои дела. И исчез. А она вмиг ослепла.
— Ишь ты… Что-то невесёлая вышла сказка, — вздохнул кто-то из девчат.
— А и то, — кивнула бабушка, — Помнить следует, что добрым людям с теми, кто с силой играет, не по дороге. Что нам — горькие слёзы, то им — Маэлева роса. Давно иль недавно было — не знаю, только пошли раз с одного хутора детки в лес по грибы. Ходили, ходили, да и заплутали. Вдруг видят — вроде, ходит рядом по лесу старый дед. Они кинулись к нему, стали просить, чтобы вывел к людям. А то был сам ведьмак, захотелось ему грибками потешиться. Ну, он их и повёл. Вроде, недолго шли: кустик за кустик, деревце за деревце, глядь, показался какой-то хутор. Дед едва детишек вывел, зашёл за ёлку и вмиг исчез. Они же подбежали к околице и видят: хутор вовсе незнамый, люди совсем чужие живут. Завёл их ведьмак аж за Мокрое болото, к берегам Нерки, на целый день пешего пути. Ему-то что. Спасибо хоть, люди добрые подвернулись, на другой день послали парнишку отвести детишек домой. Так-то.
Тут рыжий парень, которого бабушка Лиска кликала Лучом, встал с лавки и с сожалением вздохнул:
— Эх, жаль, нам с Дарей никто лесной коридор не откроет… Дарёнка, поздно уж, пошли домой. Пора. Мне-то что, а тебя батя заругает.
Смуглая девчушка, та самая, что прятала веретено, поднялась с лавки и покладисто подошла к нему.
Попрощавшись с хозяйкой и прочим народом, двое поклонились на божницу, выскользнули за дверь, и вскоре оставшимся было слышно издалека сквозь шум дождя, как они весело смеются на лесной тропе.
— Ишь, Луч, хмырь занорский, — усмехнулся кто-то из парней, — Чего повадился к нам бродить? Дать бы ему в ухо, чтоб знал, как маринских девок вабить.
— Этот сам кому хошь даст, — дружелюбно отозвались с другой половины горницы, — И потом, коли даже бросит сюда приходить, тебе-то в том что за корысть? Он же в наш огород — да со своим горохом.
И снова все засмеялись.
А Луч и Дарёнка бодро топали под дождём в сторону пресловутых Пустых Холмов и тоже заливались смехом.
— Ой, не могу, — приговаривала девушка, смахивая с ресниц слезу, — Лучик, миленький, откуда они берут всю эту гоньбу? Ведь и захочешь — нарочно эдак не придумаешь…
— Да так, — отозвался парень, заботливо поправляя на ней плащ, — Скучно им, вот и выдумывают. Но послушаешь — и становится ясно, почему отец из дому уж который круг ни ногой, а если к нам кто, так он на коня и в поля. А знаешь, так оно, наверное, и лучше. Чего нам с ними знаться?
— Может, и так, — согласилась Даря, но смеяться вдруг перестала и тихо задумалась. Луч нахмурился.
— Что? Или кто из этих репоедов в сердце запал? Ты не боись, я его бить не стану.
— Что ты, Лучик, — серьёзно ответила Даря, — Я не о том. Мне вдруг вот что подумалось. Они о нас меж собой небывальщину плетут, мы тут друг с дружкой на их счёт зубоскалим… А ведь дядька Свит, поди, не за тем нам на вечёрки ходить велит. Хочет, видать, чтоб мы поняли: наша печь не посередь мира поставлена. Много есть людей, много обычаев, все такие разные, и каждый — на свой лад… Как дивен мир! Правда?
— Это ты у нас дивная. Словно с крыльями, и всякого понять норовишь. А вот выйдешь замуж за какого-нибудь репоеда — станешь лишь вокруг своей печки ходить. А он будет тебя, может, подарками баловать, а может, и плетью по своей воле угощать. Как подумаю об том, прям аж трясёт. Так бы и дал в глаз. Вот только кому?
— Ты не думай, я за таковского не пойду, — отозвалась Даря, скромно опустив лучистые глаза.
— А за
