Эльдаду было на вид лет тридцать — тридцать пять. Среднего роста, крепко сбитый, с густой рыжей бородой колечками, он ступал твердо, говорил, не торопясь, четкими законченными предложениями, и, вообще, имелась в нем какая-то неуловимая крестьянская повадка — то ли в неуверенном покое больших рук, все время как бы стесняющихся своего безделья, то ли в том, как он принюхивался к ветру, определяя, когда же, наконец, закончится хамсин; то ли в том, как он ощупывал землю, решая, включать ли уже драгоценный полив. Мечтой Эльдада было насадить виноградник на южном склоне Хореши, построить давильню и делать вино, «не хуже, чем в Бордо».
Увы, нынешняя ситуация отнюдь не способствовала осуществлению его планов. В основном он занимался сейчас тем, что помогал Менахему в охранной его службе, получая за это мизерную зарплату и с трудом сводя концы с концами. Хорошо еще, что жена, Цвия, подрабатывала в местном детском садике, иначе пришлось бы им совсем туго, с пятью-то детьми. Впрочем, судя по неизменной улыбке на эльдадовом лице, эти проблемы не мешали ему жить в полном согласии с душою, Богом и сотворенным Им миром.
Они вошли в караван. Несмотря на то что, в каждой детали этого, по сути, временного жилища, начиная с крылечка, были видны отчаянные попытки хозяина хоть как-то облегчить и обустроить их нелегкий быт, отчетливый отпечаток безнадежно безденежной бедности лежал на всем содержимом этого крохотного трехкомнатного вагончика. На всем, за исключением праздничного субботнего стола, стоявшего посреди общей комнаты. Это был поистине царский стол! Роскошные серебряные подсвечники соперничали своим блеском с яркими язычками субботних свечей, отражаясь вместе с ними в слепящей белизне чудной крахмальной скатерти. По снежному скатертному полю бежали диковинные орнаменты, обгоняя друг друга и сплетаясь вокруг дорогих столовых приборов с затейливыми семейными монограммами. Сдержанным благородством мерцали фарфоровые тарелки. С ними спорил беспечный хрусталь высоких бокалов, легкомысленно гонявшийся за каждым, даже самым незначительным лучиком. Инкрустированный графин с вином сиял рубиновым светом; две пышные халы, покрытые вышитой накрахмаленной салфеткой, венчали это потрясающее зрелище.
Шломо не знал что сказать. Он вдруг почувствовал себя неподобающе, чересчур скромно, одетым. Этот стол заслуживал по меньшей мере шелкового фрака и бриллиантовой булавки в тщательно повязанном галстуке.
«Шломо, садись, пожалуйста,» — Эльдад указал на единственное в доме кресло, явно принадлежащее обычно самому хозяину. Шломина неловкость еще более возросла.
«Эльдад, — сказал он смущенно. — Это же твое место… Может, будет лучше, если я сяду туда, на диван?..»
«Послушай, Шломо, — улыбнулся Эльдад. — Ты, как человек не совсем религиозный, не очень-то в курсе субботних обычаев, поэтому позволь мне объяснить тебе кое-что. Для хозяина дома — огромная честь вернуться из синагоги к субботнему столу в сопровождении гостя. Так что, сделай милость, не спорь.» Шломо покорился.
«А еще с тобой пришли два ангела, — дернул его за рукав четырехлетний тезка. — Правда, папа?»
«Правда, правда, — ответил Эльдад ласково. — Молодец, малыш. Субботний гость всегда приводит с собою двух ангелов, и теперь они будут вместе с нами справлять нашу Субботу.»
Из смежной комнатки, покормив и уложив младшую полугодовалую дочку, вышла Цвия, и все расселись вокруг стола. Хозяин дома освятил вино и произнес молитву над халами, преломив их и раздав всем по куску.
Собственно трапеза состояла из многих перемен, последовательно подаваемых на стол Цвией. Батарея салатов сменилась фаршированной рыбой; затем подоспел бульон и тушеные овощи; курица уступила место телятине в кисло-сладком соусе; пирог и фруктовые десерты венчали это царское пиршество. Приступая к очередному блюду, Шломо не мог не думать о том, что, учитывая очевидную бедность хозяев, роскошь их субботнего стола могла быть достигнута только за счет жесточайшей экономии в течение всей остальной недели. В определенном смысле это выглядело нелепо… С другой стороны, он все больше и больше ощущал несомненное очарование этого праздника, удивительную одухотворенность, с которой родители и дети исполняли непонятный ему ритуал. Несмотря на из ряда вон выходящую обильность угощения, еда не была главной в этом процессе; скорее наоборот, собственная значимость и красота Субботы требовала и от еды соответствующего изменения, отличия от повседневного образца. Это отличие, таким образом, лишний раз подчеркивало разницу между Субботой и прочими, обычными днями.
Что же тогда было главным? Семья? Видимо — да. Ведь в течение недели каждый, включая детей, занят своей бесконечной текучкой — работой, домашними делами, учебой, уроками, дворовыми проблемами, ссорой с соседским Хаимке, построением замка в песочнице и его последующей охраной, заездом на трехколесных велосипедах, мечтами о собаке, погоней за кошкой… да мало ли… всего и не упомнишь. Где уж тут остановиться; хотя вечерами и сталкиваются друг с другом, как билльярдные шары на суконном поле, трудно назвать это общением — ведь все немедленно снова разлетаются по своим лузам.
Но вот приходит Суббота, и они снова вместе, начиная с общего дела подготовки к ее встрече и кончая торжественными проводами вечером завтрашнего дня. И первая субботняя трапеза, с ее особенным, открытым душевным настроем, с ее тихой беседой, с ее традиционным недлинным рассуждением на тему недельной главы Торы, с ее веселыми песнопениями и обменом впечатлениями о прошедшей неделе, становится несомненной кульминацией этой драгоценной, заботливо пестуемой и еженедельно возобновляемой семейной близости. Шломо думал об этом, глядя на Эльдада, весело распевающего с вместе мальчиками «шалом алейхем», на Цвию, которая убирала тем временем со стола, иногда вдруг, совершенно неожиданно, подключаясь к той или иной строчке. Они были вместе, они были одной командой, и, видимо, именно это чувство помогало им ощутить радость и спокойную осмысленность бытия.
И по вечной эгоцентрической манере человека сворачивать все на себя, Шломо подумал о своей уничтоженной семье, о собственной, развороченной, в руинах лежащей жизни. Ему вдруг остро захотелось остаться одному, выйти из-за стола в прохладную ночь, скупо освещенную луною, звездами и субботними окнами с колышащими огоньками свечей, сесть где-нибудь в сторонке, закурить и соскользнуть в самый низ, в самую бездну отчаяния, где, как он точно знал, есть последний, крайний, уголок, отчего-то поразительно похожий на счастье.
Эльдад хлопнул его по плечу: «Ну, Шломо, что же ты не подпеваешь?»
«Слов не знаю,» — коротко ответил Шломо.
Посидев еще минут пять, он стал благодарить хозяев, намереваясь уходить. Но Эльдад, как оказалось, и не думал отпускать его.
«Нет, Шломо, — сказал он решительно. — Ты не можешь уйти, прежде чем не поможешь мне решить один вопрос из недельной главы.»
Шломо вздохнул. Взялся за гуж… теперь придется отрабатывать субботний вечер по полной программе… Он сделал последнюю попытку вырваться.
«Ну что ты, Эльдад… Как же я могу тебе помочь в том, в чем я ничего не смыслю? Я ведь даже не имею понятия, какая именно нынче недельная глава. Ты уж уволь меня, неученого.»
