я был потрясен скоростью, с которой в течение часа, несмотря на все запреты на прослушивание телефонных разговоров, распространилась новость о высадке американцев в Африке, и еще больше я был потрясен тем, какой эффект она произвела. Все чувствовали, что это означает перелом в судьбе войны и поражение собственной страны, а в Баварии особенно были причины для беспокойства по поводу этого театра военных действий, который завтра должен был подойти к Альпам…
И все же я увидел всю деревню, нет, фактически весь Кимгау, в таком состоянии, будто каждый выпил по бутылке шампанского. Люди вдруг распрямились, лица засияли, будто после долгой суровой зимы в ледяную пустыню подул первый ветер. Все поняли, что призрачная рука вдруг начертала на стене нацистов надпись Валтазара, и это впечатление было в равной степени как у злых, так и у добрых. Учитель, который здесь, как и каждый в своей профессии, был главным носителем нацистской доктрины спасения, вдруг приветствовал всех демонстративным «Бог в помощь», лидер местной группировки просил на специально созванном собрании, чтобы ему, ради бога, не угрожали сожжением фермы, потому что он только выполнял приказы партии. Так подействовал тот роковой день на деревню.
Из речи герра Гитлера, несмотря на всю родомонтаду[205], вырывался страх. Прошли те дни, когда его изображали спасителем, прошли те времена, когда его портрет, как в прусских протестантских церквях, этот образ Дориана Грея, клали на алтарь вместе с его книгой, служанкой Макиавелли. Разорван нимб богоподобия, быдло медленно начинает предъявлять каналье счет за великий обман, совершенный над ним. Злорадство на всех лицах, в одночасье ослабли все узы благочестивой робости. Вдруг с обшлагов исчезли партийные значки, а в учреждениях чиновникам, наказанным когда-то за неподчинение партии, теперь принято официально подтверждать этот факт. Неподалеку арбитражная комиссия вызывает фермера, у которого для строительства объектов «оборонной промышленности» экспроприировали участок земли… без оплаты, разумеется. Мужчина, охваченный приступом ярости, называет арбитражную комиссию бандой негодяев, правительство — ордой мошенников, а самого главного из всех буквально «сумасшедшим клоуном». Затем он захлопывает за собой дверь. Все настолько ошеломлены словами, которых в Германии не слышали уже много лет, что отпускают его. А вообще у нас все хорошо в Германии… лучше с каждым днем. В военных госпиталях не хватает хлороформа и морфия, врачи жалуются на перевозку раненых, которые прибывают в полностью промерзших железнодорожных вагонах на вонючей соломе. В Берлине из-за того, что кончился инсулин, умерла целая группа диабетиков.
Я читаю мемуары немецкого кронпринца о 1870–1871 годах и снова глубоко потрясен случайными обстоятельствами основания рейха…
О письме с подписью, которое Людвиг II передал Бисмарку[206], о рассеянности и вульгарном языке, на котором обсуждались имперские гербы, будто речь идет о фирменном названии нового средства от выпадения волос… о Бисмарке, который по этому поводу говорит, что «по мне новые имперские цвета флага могут быть какими угодно и пусть хоть все пляшут до упаду». И если такая империя возникнет, наступит ли час национального возрождения? Так создается новая компания по экспорту кофе, так будущие партнеры обсуждают устав открытого товарищества, так наспех сколачивается экономический целевой союз, который отныне отчаянно пытается стать империей! И всюду в этих дневниках бесцеремонность и высокомерие кронпринца, в котором уже подозревают несчастного сына, и всюду на заднем плане эта внезапно навалившаяся на немцев несолидность, прорастающая алчность мошенничества основателей, циничное отрицание великого духовного прошлого. Ничего от того таинственного ядра идей, которое таят в себе все здоровые империи, ничего от того самого потаенного уголка сердца, в котором все здоровые государства хранят то, что «не от мира сего». Немного романтизма студенческого братства и Яна, отца гимнастики[207], немного Гегеля и хорошая доза Фридриха Листа — все это скреплялось общей для целого поколения жадностью разбогатеть, как можно быстрее и без особых усилий. Разве отвращение уважаемого господина королевских кровей, который отверг титул императора, не исходило из здорового инстинкта, разве в поколении моего деда были только реакционные упрямцы, которые пожимали плечами и отрицали новое дело? Это прусское основание империи возникло из жажды власти и высокомерия колонии, обидевшейся на родину, и только по этой причине у нее не могло быть хорошего конца. Скандалы с первого дня существования… Ссора основателей, проигранный Культуркампф[208], покушения на кайзера, неудачный закон о социалистах, внезапный уход двух кайзеров подряд, и уже через восемнадцать лет, в конце жизни этого несчастного мемуариста, призрачная охота за гамлетоподобными сценами: немецкий кайзер, который за несколько дней до смерти чуть не задохнулся в канаве и закупоренную канюлю которого в последний момент вырвал из горла проезжавший мимо извозчик… новый кайзер, который начинает свое правление с ареста собственной матери… наконец, похороны несчастного усопшего, на которых приходится поддерживать адъютанта, несущего перед гробом государственный флаг, потому что тот совершенно пьян, а великий Бисмарк, в своей старой робости перед простудой, надевает светлый парик, чтобы в холодный июньский день пойти за усопшим с непокрытой головой. Так бывает только тогда, когда обиженные боги гневаются. «Нет и не может в этом быть добра», — говорит Гамлет[209].
В Пр. я навещаю еще живого древнего лакея, который совсем молодым человеком непосредственно перед королевской катастрофой прислуживал Людвигу II. Его, как и всех мужчин, которых я встречал в ближайших окрестностях, невозможно разубедить в гипотезе, что король вовсе не был психически болен, а просто был принесен в жертву берлинской интриге: он сам утверждает, что присутствовал в те дни в замке Берг при жарком споре двух врачей, обвинявших друг друга в фальсификации психиатрического диагноза. Не желая принимать чью-либо сторону, я всегда был поражен очевидной враждебностью, с которой тогда действовал Гудден, тот самый Гудден, который за несколько месяцев до катастрофы позволил себе злословить о короле в своих лекциях и который, при заключении короля в тюрьму, не смог скрыть крайне неловкого злорадства, чувства власти сумасшедшего доктора, ставшего усмирителем короля. Между прочим, ядро, из которого развился психоз королей Людвига и Отто[210], возникло, как это принято представлять в Северной Германии, не «от вечных перекрестных и поперечных браков между Виттельсбахами и Габсбургами и вызванного этим близкородственного размножения». Скорее, оно происходит от сифилиса, который дед обоих королей, принц Вильгельм Старший Прусский, привез с собой из освободительных войн и передал двум своим внукам через свою дочь, королеву Марию Баварскую, в виде испорченной зародышевой линии. Так что это ни в коем случае не баварское растение, а скорее берлинский импорт. Психически больной или не психически больной: вряд ли какой-либо европейский
