разу.
— Вы вообще, что ли, с ним из одного дурдома? Кир! Ты же знал, что он с ней! Зачем ты эту ахинею выдумал?
Я не знаю, как ему объяснить.
— Ты… Кир… Ты его зачем-то спровоцировал. Он натворил всю эту хрень. А если бы он не передумал? Оставил ее у этих зверей? Беременную? М-м-м? Если бы ее изнасиловали, изуродовали, убили? Что бы было тогда? Ты как потом бы ее матери в глаза смотрел?
Я открываю рот, чтобы сказать хоть что-то. И тут же его закрываю. Мне нечего ему ответить.
— Проваливай, Кир. И какое-то время не попадайся мне на глаза. Лене я не буду об этом рассказывать. Мне кажется, это будет для нее чересчур. Но чтоб возле нее я тебя не видел. Совсем.
Встреча закончена. Продолжить мозолить ему глаза сейчас — это самоубийство.
Самое скверное — это то, что дядя прав. Все, что он сказал, могло случиться с Еленкой. С ее характером она бы не смирилась с ловушкой, в которую попала. Попыталась бы вырваться. И… Чем это могло закончиться, даже представить страшно. Я не хотел, чтобы так получилось. Разве мог я предполагать, что Платон настолько слетит с катушек?
Мог. И должен был. Тогда там в алкогольном дурмане мне была безразлична судьба Лены, Платона, да кого угодно. Я упивался своим горем, не сознавая того, что вырос и что сам отвечаю за свою жизнь. Да, мне было очень тяжело из-за того, что Саша стала чужой женой. Но это ее выбор. Мне же нужно было сделать свой. Вместо этого я внес хаос в жизни близких мне людей.
Надо поговорить с Платоном. Сказать ему правду.
Остаток дня я трачу на то, чтобы разыскать его. Это оказывается непростой задачей. Справляюсь я с ней лишь вечером.
В свете уличных фонарей Хромов сидит на сырой лавке на детской площадке. Конец марта, мокрый мелкий снег, подмораживает.
Платон в расстегнутом пальто сидит и разглядывает карусель.
Увидев меня, едва заметно морщится, но молчит.
В нашей ситуации какие-то обычные фразы кажутся лишними.
— Я соврал, — абсолютно уверен, что он поймет меня без дополнительных разъяснений.
— Я знаю, — отвечает он мне и долго смотрит на меня равнодушно.
Признаюсь, я ожидал от него другой реакции. Но не безразличия.
— Тебе всё равно? — пытаюсь я понять бывшего приятеля.
— Нет, Кир, мне не всё равно. Но что я должен сделать, по-твоему? Убить тебя? Разве это поможет мне вернуть Лену? Я слишком долго злился. На нее. На тебя. На всех вокруг. А виноват во всем сам. Только я. Вместо того, чтобы беречь — я старался уничтожить. Вместо того, чтобы любить — я ненавидел. И в итоге… В итоге я не знаю, как быть сейчас. Как сделать так, чтобы она простила. Потому что сам себя, навряд ли, прощу. Это ж надо все так бездарно просрать…
Он криво усмехается.
— Каждый из нас останется с тем, что натворил. Пока.
Он поднимается и не спеша идет к подъезду.
Потом поворачивается и задает вопрос:
— А с чего Орлов говорил, что в больнице видел, как вы целуетесь? Вы с ним договорились?
— Орлов? Я не знаю, почему он вдруг наплел эту чушь. Я с ним ни о чем не договаривался.
Платон кивает больше своим мыслям, чем мне. И продолжает свой неторопливый путь.
А я вынужден с ним согласиться. Нет таких слов, которые могут исправить то, что случилось.
Их просто нет.
Глава 14
Еленка
Я сижу на кухне особняка Давлатова у окна, которое больше похоже на стеклянную дверь. У него в доме много таких окон. Я задумчиво разглядываю кружащийся снег. Конец марта — а зима вернулась.
Не хочется никуда торопиться. Думать тоже не хочется. В голову сразу лезет все, что случилось.
А следом за мыслями приходят чувства. Главное среди них — ощущение огромного, катастрофического проигрыша. Я — бабочка, слишком близко подлетевшая к огню. И спалившая себе крылья. Дотла. Я больше не могу лететь, только ползти.
Уже смеркается. Там под воротами стоит машина Хромова. Я с ним так и не поговорила. Не могу.
Проснувшись в его доме, я ничего так не жаждала, как убраться оттуда. Обида выжигала все чувства к нему. Оставляя лишь пепел. Тем нелепее звучали его признания в любви. Если бы у него все получилось, и в это же самое время кто-нибудь в каком-то гадюшнике совал бы в меня свой хрен, он бы мне потом о своей любви рассказывал? Сомневаюсь. Он поэтому и хотел так со мной поступить. Чтобы смешать с грязью. Я его очень хорошо понимаю. Именно сейчас. Когда он одним ударом вышиб из меня все иллюзии. Их и так немного было.
На самом деле все просто. Его тянет ко мне. Как и меня к нему. Но ему это не нужно. Ему нужна его жизнь до меня. С тысячей удовольствий, для которых нет никаких препятствий. Мне же нужно тепло. Человеческое тепло, забота. На это ему надо бы было тратить усилия. А зачем? Поэтому он и старался уничтожить меня.
Печальнее всего, что в некотором смысле он достиг успеха. Той меня больше нет.
И незачем караулить меня словно сторожевому псу. У университета. У дома. Нет, он не лезет, как раньше, напролом. Он ждет. Все время перед глазами. Как будто это может что-то изменить. Как будто дыра в груди исчезнет.
А еще я с ужасом представляю свою дальнейшую жизнь. Почему-то во мне вместе с жизнью его ребенка живет уверенность, что он не отвяжется, наивно полагая, что беременность заставит меня передумать и простить его. И жить с ним долго и счастливо.
Только он снова ошибается. Я могу быть такой же жестокой, как он. И если для того, чтобы освободиться от Платона, нужно избавиться от ребенка, то я готова пойти на это. Мне не нужен Платон Хромов как вечное напоминание о собственной глупости.
Нет больше страны розовых пони. Ее сожгли захватчики. Бессердечные варвары убили жителей, уничтожили поселения. А потом вдруг решили, что сделали это все зря. И что выжженная земля должна зацвести. А убитые — воскреснуть. Потому что они так хотят. Но так не бывает.
Я не хочу с ним разговаривать еще и потому, что, не доверяю себе. Я не знаю, как отреагирует мое тело на его близость. И проверять у меня нет ни малейшего желания. Когда-нибудь я встречу того, кого захочу целовать, кому захочу принадлежать. Кто будет вызывать у
