Никто не обязан кого-то любить. Но потом, я, все-таки, думаю, что она нас, конечно же, любила. Просто по-своему, не так, как нам было нужно. Но иначе она просто не умела.
– Да, наверное, все так. Я много думал об этом всем, о ней, уже после её смерти. Много и часто думал о ней со злобой и раздражением, но, в конце концов понял, что она ни в чем передо мной не виновата. И пожалуй, она правда меня любила. Это папа всегда говорил так. Что она нас любит, просто не умеет этого показать. Ей тяжело показывать, что она от кого-то зависит. И он прав был, он-то её понимал лучше всех. Точно лучше нас с тобой.
– Я её совсем не понимал. И никогда не пытался, если уж честно говорить. Но знаешь, единственная реальная возможность тебя забрать у меня была тогда, когда я уезжал – ты был уже взрослый и, кажется, в тот момент служил в армии. Я хотел дождаться когда ты вернешься, встретиться с тобой и предложить тебе уехать вместе со мной, но потом подумал, что это будет неправильно, по отношению как раз к ней. Я подумал, что она не сможет остаться совсем одна, а тебе после армии, кроме неё, идти было бы больше некуда. Я не был абсолютно уверен, нужна ли ей твоя компания, но посчитал, что да. Не знаю, правильно, или нет. Понимать я её никогда не понимал. Просто принял, что она – вот такая. Но принял я это уже тогда, когда уехал из страны, возможно, уже после её смерти, раньше принять это как-то не получалось. Я очень много вещей принял, когда уехал, знаешь. Будто принял собственное изгнание и забвение. Добровольное.
– Да, я догадываюсь. Я бы с тобой не поехал тогда, так что хорошо, что ты не стал предлагать. Хотя, может быть, это было бы неплохим выходом, но, все-таки, ты должен был забрать меня до моего совершеннолетия, потом смысла уже не было. А еще я совершенно не могу представить, что ты чувствовал, или что у тебя происходило в жизни, чтобы ты взял и уехал, с концами. И даже не попрощался ни с кем, никому не сказал, куда ты уезжаешь. У меня тоже было, скажем так, всякое, но я никогда не видел решения проблем в простом бегстве от них. Хотя тебе, видимо, помогло.
Он встал, подошел к топору и, в свою очередь, принялся рубить ветки. Делал он это, в отличии от своего брата, более хаотично, иногда, чтобы перерубить ветку ему требовалось три удара. Брат всегда обходился одним. Разрубив ветку он сразу отправлял её в огонь, который к тому моменту уже окончательно разгорелся и весело потрескивал, будто хотел вклиниться в разговор братьев.
Старший немного подумал, а потом ответил:
– Помогло, да. А тогда, перед отъездом я ничего не чувствовал. Вот, то есть, вообще ничего. Мне хотелось перестать существовать, просто в какой-то момент раствориться в воздухе, и все. В жизни у меня тоже ничего особо не происходило. То есть, именно в тот момент. До этого у меня был сильный эмоциональный кризис, после которого я перестал что-либо чувствовать. Точнее, сам себя заставил перестать – и у меня это получилось. Ну, и в такой ситуации вполне естественно, что у меня не осталось никаких друзей и товарищей. Я со всеми разорвал отношения, с кем-то по обоюдному желанию, с кем-то очень плохо и мерзко, и в итоге остался один. Ну, и уехал, здесь сидеть не было никакого смысла. Но кое с кем попрощался все же. Сделал я это не совсем по-человечески, конечно, но не сделать просто не мог, даже не смотря на то, что уехал я главным образом из-за неё. Но сидим мы с тобой сейчас именно потому, что я смог с ней попрощаться.
– Да, это я уже понял, где-то через полчаса после того, как она подошла ко мне неделю назад после моего сета. Сначала поверить не мог, а потом поверил и удивился бесконечно сильно.
– Я тоже так удивился, когда в какой-то день открыл дверь и увидел её. И тоже не мог поверить поначалу. Но вообще знаешь, что я тебе скажу? Я до сих пор не понимаю, правильно ли я поступил в тот момент, когда уехал, правильно ли я поступил тогда, когда она ко мне пришла, уже окончательно, и нужно ли было встречаться с тобой. Вот просто не понимаю.
– А ты думаешь, я понимаю? Мы с тобой довольно похожи, как ни крути. Братья же. Но мне кажется, что все, что было сделано – было сделано не зря. В любом случае уже ничего не изменить, так что и переживать особого смысла нет, так ведь? Знаешь, я тут несколько месяцев назад провел вечер занимаясь бархоппингом с человеком, которого встретил в начале вечера, – так он меня все пытался убедить, чтобы я перестал винить себя за то, что случилось в прошлом и забыл все свои прошлые обиды. И очень настаивал, чтобы я встретился с тобой. Думаю, он был бы доволен, если бы узнал, что мы сейчас разговариваем.
– А ты сам-то доволен? Мне было сложно осознать необходимость этой встречи.
– Да, мне тоже! Для того, чтобы её осознать, потребовалось десять часов бродить по Москве с незнакомцем, заливать в себя стакан за стаканом и копаться в своей жизни. Я впервые делал это вслух, наверное, это тоже сыграло роль. Присутствие другого человека и его взгляд на мои проблемы. Пусть и помутненный из-за пива.
– Я тоже не мог прийти к этому самостоятельно. Понадобилось, чтобы она вернулась, понадобилось рассказать ей о моем детстве, понадобилось почувствовать себя спокойным, и только тогда я понял, что могу с тобой встретиться. По-настоящему. Раньше я, наверное, боялся.
– Да, это почему-то было очень страшно. Все обиды у меня уже давно, на самом– то деле, умерли, но вместо них появился страх. И я не очень понимал, какой.
Сказав это, он сильным ударом загнал топор в дерево, уселся обратно и уставился в костер.
– Возможно, боялся, признаться себе, что хочу тебя увидеть, или, может быть, боялся, что встреча окажется болезненной. А может, еще чего-то боялся. Не знаю.
– Я боялся, что ты на меня обижен, застарелой детской обидой, и что, если я тебя найду, ты не захочешь со мной говорить – примерно так же, как мама не поднимала трубку в тот раз. Но потом она убедила меня прилететь сюда, мы
