как они волокут Ирен по полу и в конце концов срывают с нее одежду… У меня до сих пор стоит перед глазами ее обезумевший и потерянный взгляд. Бог мой, маленькая Ирен! Только не она! Вот и все, о чем я могла думать, хотя и мне тоже досталось.
«Стоп!»
Когда все закончилось, Ирен в слезах убежала одеваться, а Клэр схватил меня за руку, обращаясь к техникам: «Посмотрите на это! Разве это не красиво?» Он хватался голыми руками за мои груди и мой лобок.
Это! Я просто это. Не человек, не Долорес, даже не Лолита, нет, это. Сначала их называют «это», потом начинают бить, а затем «это» продают и убивают.
Происходящее меня пугает. Это уже чересчур. Что они придумают в следующий раз?
Я просто хочу, чтобы меня любили и защищали, но я должна позаботиться об этом самостоятельно. Защитить себя, по крайней мере.
Это должно прекратиться, Долорес.
* * *
После утренней перебранки я сказала Клэру, что Гум убил бы его, если бы узнал. Клэр лишь посмеялся, и был прав. Мне не известно, ни где сейчас Гум, ни где все остальные люди, которых я знала.
Как-то раз, не очень давно, я принарядилась в шелковое сиреневое платье, и Клэр взял меня с собой в даунтаун, чтобы я могла погулять по магазинам, пока он ходил на собрание. Улицы были полны народу. Я рассматривала себя в витринах и в кои-то веки казалась себе красивой: я выглядела почти как взрослая женщина. Правда, после двух часов блуждания туда-сюда по проспекту и хождения кругами со стеклянных фасадов бутиков на меня стало смотреть другое отражение – отражение одинокой девушки, гуляющей без цели.
Продавщицы, приглядывающиеся к этой богатой и умиротворенной на вид девушке, даже не догадывались о ее мыслях. Скоро ей исполнится пятнадцать лет, и о ней заботятся, потому что красивое сиреневое шелковое платье снимается с нее, как угодно и когда угодно. А она даже не знает, как до такого докатилась.
Есть над чем посмеяться и за что убить, это верно.
* * *
Когда я думаю о своем прошлом, о двух последних годах, я говорю себе, что мне просто не повезло! Гум и Клэр, Магда и ее муж, Стэн и принц-пианист – что за невероятная кавалькада… Ну какой придурок раздавал карты? Ну скажите мне, кто он, мне бы поговорить с ним!
В доме мертвая тишина. Утро мечты, все просит меня здесь остаться. Сад, посвежевший от мелкого дождика, накрапывавшего ночью, бассейн, в котором я могла бы поплавать и побездельничать, кухня, где Марта уже готовит обед. Однако я открываю шкаф и начинаю отбирать одежду. Маленького чемодана оказалось достаточно. У меня мало вещей. Два платья, подаренных Гумом, которые уже малы мне. Две пары брюк, которые мне еще впору, шорты в полоску и одна-единственная пара обуви. Я взяла самые крепкие туфли, майки, трусы и бюстгальтеры. Надо будет стащить с кухни колбасы. И какой-нибудь небольшой, но хорошо заточенный нож. Не знаю зачем. Наверное, чтобы прокормить себя и защитить. Фотографий у меня нет, ни одной. Ничто не напоминает мне о прошлом. Как будто у меня его и не было.
Я с трудом вспоминаю маму. Ее лицо стирается из памяти, мнется, как заброшенный подальше бумажный лист. Помню лишь фотографии: ее фото и наши общие, на которых я еще совсем малышка. Они стояли на буфете и в ее спальне у кровати. Помню три снимка, на которых мы улыбаемся. Кроме самой первой фотографии: она была сделана на моем крещении в торжественной обстановке. Воспоминания сводятся теперь к определенным моментам, остановившимся картинкам. Что делали люди до изобретения фотографий? О чем они вспоминали? Лицо ведь такое… непостоянное, воспоминания о нем такие мимолетные. Даже если оно принадлежит кому-то, кого мы любили.
Ничто больше меня здесь не держит. Пианист упорхнул в Нью-Йорк, Клэр будет отсутствовать целый день. Да, вот он день моей мечты – спуститься вниз по лестнице с малюсеньким чемоданом в руке, и плевать, что живот сводит от страха.
V. Ной (февраль 1951 – сентябрь 1952)
Я кролик. С чемоданом в руке я бегаю, прыгаю, подскакиваю и неожиданно останавливаюсь, поджав уши и уставившись на свет автомобильных фар. Ночь наступила слишком быстро, и я перестала ориентироваться в пространстве! Мне нужно найти место, где я смогу спрятаться, передохнуть и поспать пару минут. А день был так прекрасен, полон встреч. Столько людей брали меня к себе в машину, спрашивали, куда я держу путь, а я и не знала, что ответить. Я вроде как блуждала зигзагами и осматривала город. Даже поднялась на самый верх обсерватории Гриффита. Там я то пристраивалась под большими куполами, то ютилась на балконах, уставленных колоннами и нависающих над голубым городом. Оттуда виден океан и все парки, все холмы, крыши, сады и небоскребы в центре города. Я обняла город, то есть я развела руки в стороны, но он оказался шире, чем я думала, и моим рукам не удалось охватить его полностью. Тут были туристы со всего мира: в шортах, с громоздкими и замысловатыми фотоаппаратами на ремешке. Путешествующие богачи. Я тоже путешествую. Да, можно подумать, что я снова отправилась в путешествие. Правда, теперь пешком.
Ночью мир становится агрессивным, а встречи – опасными. Не знаю, почему так. Если поразмышлять, все остается таким же, как и днем, только нет света, но все же есть что-то еще. Люди меняются. Их мысли. Мои, например: я уже давно не вспоминала о тех женщинах с газетных полос, чьи тела обнаруживают на свалках, в мусорках или в темных переулках. Именно ночью текут алкоголь, кровь, желчь, пот и сперма. Ночь позволяет течь всему текучему. А еще ночью выходят охранники. Я думаю о них сейчас, и мне становится страшно. А ведь здания-то те же, что и днем. Океан никуда не делся, как не пропали и крыши, сады и пустыня – там, за холмами.
Я притворяюсь, что знаю, куда направляюсь, иду прямо и решительно, хоть это и неправда. Там, на парковке, разбит крестьянский рынок. Пустые тележки с картонками, повозки, накрытые брезентом. Завтра утром торговля, без сомнений, начнется очень рано, но ночью сюда никто не сунется. Здесь нечего делать и нечего воровать. Присев на свой чемодан, я облокачиваюсь на деревянную телегу, но этого не достаточно. Люди проходят мимо. Что же они делают на улице так поздно? Заползти бы мне под какую-то из телег. Земля грязная, вся
