Нормальная работа полиции зиждется на том, что все ее офицеры соблюдают порядок подчиненности. Старшие офицеры получают свои звания и должности, проявив хорошие способности к самостоятельному решению сложных ситуаций. Когда на чашах весов оказались жизнь ребенка и бегство подозреваемого, офицер, командовавший Барбарой Хейверс, приняла мгновенное решение и отдала вполне четкие и разумные приказы. Плохо было уже то, что Барбара Хейверс не выполнила эти приказы. Гораздо хуже, что она начала действовать гак, как сама считала нужным. Но вопиющим нарушением присяги стало то, что она силой оружия захватила власть в свои руки. Это уже не просто превышение полномочий. Это уже насмешка над всем, с чем сами же они и боролись. И как только Хелен не может понять этого?
«Подобные вещи, Томми, не бывают чисто белыми или чисто черными», — вспомнилось ему замечание Малькольма Уэбберли, высказанное в ответ на его внутренние сомнения.
Но Линли был не согласен с суперинтендантом. Он считал, что определенные вещи должны быть именно такими.
И все-таки ему никак не отвертеться от того факта, что он должен позвонить жене. Им вовсе не обязательно продолжать начатый спор. И он сможет, по крайней мере, извиниться за то, что потерял контроль над собой.
Однако вместо Хелен к телефону подошел Чарли Дентон, молодой разочарованный трагик, игравший роль слуги в жизни Линли в те часы, когда не таскался по Лестер-сквер, охотясь за дешевыми театральными билетами. Дентон доложил ему, что графини нет дома, и Линли четко уловил, с каким наслаждением этот записной сноб произносит титул Хелен. По словам Дентона, она позвонила около семи часов из дома мистера Сент-Джеймса и сказала, что ее пригласили остаться на ужин. Пока она не вернулась. Желает ли его светлость, чтобы…
Линли устало оборвал его, предостерегающе сказав:
— Дентон…
— Простите. — Парень хихикнул и бросил низкопоклонство. — Может, вы хотите оставить сообщение?
— Я сам позвоню ей в Челси, — ответил Линли.
На всякий случай он все же оставил Дентону номер своего телефона в «Черном ангеле».
Однако, позвонив в дом Сент-Джеймса, он выяснил, что Хелен и Дебора ушли сразу после ужина. Так что ему оставалось лишь поболтать со своим старым другом.
— Они говорили про какой-то фильм, — неуверенно сказал Саймон. — У меня сложилось впечатление, что им хочется чего-то романтического. Хелен сказала, что с удовольствием проведет этот вечерок, глядя, как американцы катаются по кровати с идеально сложенными телами, модными стрижками и отличными зубами. То есть это у американцев зубы, а не у кровати.
— Понятно.
Линли дал своему другу телефон гостиницы, чтобы тот передал его Хелен с просьбой позвонить, если она вернется не слишком поздно. Им не удалось толком поговорить перед его отъездом в Дербишир, сказал он Сент-Джеймсу. Даже для него самого такое объяснение прозвучало весьма неубедительно.
Сент-Джеймс пообещал, что передаст его сообщение Хелен, и поинтересовался, понравился ли Линли Дербишир.
Это было завуалированное предложение обсудить порученное Линли дело. Сент-Джеймс никогда не задавал прямых вопросов. Он слишком высоко чтил неписаные законы людей, связанных с уголовными расследованиями.
Линли внезапно понял, что ему действительно хочется поделиться со старым другом. Он коротко перечислил факты: две смерти, разные виды оружия, одно из орудий убийства отсутствует, личность убитого парня не установлена, имеются анонимные письма, составленные из газетных вырезок, и небрежно написанное указание, что «эта сучка поимела свое».
— Оно является своеобразной подписью под преступлением, — заключил Линли. — Впрочем. Ханкен считает, что последняя записка подсунута для отвода глаз.
— Убийца заметает следы? А кто подозреваемый?
— Энди Мейден, если ты улавливаешь ход мыслей Ханкена.
— Отец девушки? Крутовато. А с чего вдруг Ханкен выдвинул эту версию?
— Поначалу он не думал о таком варианте. — Линли описал их встречу с родителями убитой девушки: что говорилось и что неожиданно выяснилось. — В общем, — заключил он, — Энди полагает, что дело может быть связано с его работой в Особом отделе.
— А сам ты что думаешь?
— Как обычно, нужно проверить все версии. Но Ханкен перестал верить Энди, как только узнал, что тот скрыл от жены сведения.
— Возможно, он просто пытался уберечь ее от лишних волнений, — предположил Сент-Джеймс. — Вполне понятный поступок для любящего супруга. И если преступнику действительно хотелось сбить вас со следа, то почему он не направил его в сторону того неизвестного парня?
Линли согласился.
— Между жертвами есть какая-то реальная связь, Саймон. Похоже, между ними были исключительно близкие отношения.
Сент-Джеймс помолчал немного, оставаясь на линии. В коридоре гостиницы послышались чьи-то шаги. Кто-то прошел мимо номера Линли. Потом тихо закрылась дверь.
— Но есть и еще одно объяснение, почему Энди Мейден защищает жену, — наконец заговорил Сент-Джеймс.
— И какое же?
— Он может защищать ее по другой причине. Худшей из возможных причин, собственно говоря.
— Дербиширская Медея? — усмехнулся Линли. — О господи. Кошмар какой-то. Матери в основном убивают детей в более раннем возрасте. И в данном случае очень сложно было бы придумать подходящий мотив.
— Медея могла бы с тобой поспорить.
В те времена, когда семья еще жила в Лондоне и Николь частенько сбегала из дому, Нэн Мейден не поверила бы, что наступит день, когда она будет желать чего-то столь простого, как побег из дома вспыльчивой дочери-подростка. На все давние отлучки Николь ее мать реагировала единственным известным ей способом — смешанными чувствами ужаса, гнева и отчаяния. Она обзванивала друзей дочери, поднимала на ноги полицию и слонялась по улицам, пытаясь отыскать ее следы. Она была не в состоянии заниматься ничем другим, пока не убеждалась, что ее ребенок находится в безопасности.
То, что Николь пропадала на улицах Лондона, неизменно усиливало тревогу, испытываемую Нэнси. На лондонских улицах могло случиться все, что угодно. Юную девушку могли изнасиловать, увлечь в адский мир наркотиков, побить или изувечить.
Лишь одного возможного последствия своенравных уходов Николь Нэн никогда не рассматривала того, что ее дочь могут убить. Сама эта мысль казалась немыслимой. Не потому, что девушек никогда не убивали, а потому, что мать не представляла, как будет жить, если это случится с ее дочерью.
И вот это случилось. Причем не в те беспокойные годы, когда юная Николь боролась за самостоятельность, независимость и за то, что она называла «правом на самоопределение, мама. Мы ведь живем не в средние века, ты же понимаешь». И не в тот мучительный период, когда требования, предъявляемые ею к родителям — начиная от чего-то простого и конкретного вроде нового компакт-диска и кончая чем-то сложным и расплывчатым вроде личной свободы, — являлись, в сущности, скрытой угрозой исчезнуть на день, неделю или месяц, если выдвинутые требования не будут удовлетворены. Нет, это случилось сейчас, когда она стала взрослой, когда даже предположение о том, что можно запереть ее под замком или заколотить гвоздями окно в ее комнате, стало не просто немыслимо, но и не нужно.
