зарывшись в кучу листьев. Шли медленно, ибо дороги мы не знали, компаса не было, а путь лежал через чащобу. К тому же утроба требовала своего. А где добудешь пищу, как не в немецкой деревне. И вот немалую часть ночи мы тратили на то, чтобы осторожно подойти к околице, забраться в подвал бауэрского дома и вытащить оттуда колбаску, ветчину или маслице, на худой конец картошку или кольраби. Иногда удавалось достать и хлебца, молочка и даже сметанки.
Наши пикировочные операции обходились без приключений, достойных описания. Этому способствовала одна особенность национального характера бауэра[663] да и вообще всякого истого немца.
В плоть и кровь стопроцентного гражданина Райша въелось убеждение, что день создан господом богом для работы, а ночь — для сна. Немец не склонен к ночным боям, к ночным похождениям, ко всему, что может поднять его с постели. Исключение представляет лишь алярм, живо сбрасывающий его с кровати и выталкивающий в келя. Все прочие звуки — собачий лай, шорохи, крики, стуки за стеной — не оторвут немца от перины.
Познав на опыте эту особенность немецкого характера, мы вскоре же от осторожных действий перешли к дерзким налетам. Комсили без страха и волнения и ни разу не покаялись в этом. За все десять ночей не только ни один выстрел, но и ни одно бранное слово не прозвучало нам вслед, когда мы уносили в лесную чащу спикированные продукты.
Однажды днем, когда мы прятались в густом подлеске, на наш след набрела собака лесника. Чуть ли не все бауэры окрестных деревень приняли участие в охоте на беглецов. Поймав, скрутили нам руки и доставили в ашаффенбургское гештапо[664]. Отсюда перевезли в Дармштадт в центральную тюрьму гештапо Юго-Западной Германии.
В тюрьме били каждый божий день, но через две недели все-таки отправили в прежнюю арбайтскоманду. И вот мы с Беломаром опять на МАД, опять в фестхалле.
Об Алеше Ниценко ни слуху ни духу. Думаю, что ему удалось уйти дальше нас. Если бы его поймали в Юго-Западной Германии, обязательно привезли бы в Дармштадт. А тут был бы ему капут.
Десятилетние русские дети по 12 часов работают на немецких фабриках. Их заставляют переносить неподъемные тяжести, вывозить в тачках стальные стружки и мусор, убирать в цехах, чистить дворы. Ребятишки валятся от голода и усталости, а мастера и форарбайтеры покрикивают на них и нередко бьют. Недавно на «Тева» верксполицай избил 12-летнего русского мальчугана, спавшего в укромном уголочке цеха.
Даже дошкольникам не дают покоя. Их поднимают в 5–6 часов утра и, напоив горячей водичкой кофейного цвета, выгоняют на различные работы внутри лагеря.
Сидя на пороге кранкенштубе, я думаю о безрадостной судьбе русских детей в Райше. Передо мной штахельдратцаун, а за ним, как на ладони, двор девичьего лагеря. Там оживление: вахман выгнал группу мальчиков в возрасте от 5 до 7 лет и, вооружив их лопатами и тачками, заставил вывозить мусор. Ребята, понукаемые грозными окриками вахмана, с трудом ворочали здоровенными лопатами. Но вот надсмотрщик-горлопан удалился. В тот же миг ребята перестали работать. Сбившись в кучу, они о чем-то зашептались, а один мальчишечка стал на стрему.
Вдруг стремач негромко крикнул:
— Алярм, вахман!
Все работники мгновенно взялись за лопаты и тачки.
Вот ведь — ребята, почти сосунки, а действуют как истые пленяги. Даже все повадки у них наши.
Когда нас гнали на ночную работу, повстречали мы большую группу русских девчат. Их вели с дневной смены в фестхалле. Нам показалось странным, что девушек конвоировал целый отряд: впереди, сзади и сбоку — солдаты с винтовками.
Вахманы были настроены мирно, шли они молча, не задевали никого из конвоируемых. Девушкам же дела не было до «ангелов-хранителей», до прохожих немцев, разевающих рты на необычное зрелище. Во все горло, на всю Райнштрассе девахи пели:
Москва моя,
Страна моя,
Ты самая
Любимая.
Вахманы не делали попытки прервать советскую песню. Наоборот, на их лицах сияла широчайшая улыбка, свидетельствующая о том, что мелодия доставляет им эстетическое наслаждение. В этом нет ничего удивительного. Немецкие солдаты, особенно те, которые были на Восточном фронте, любят эту песню и сами нередко поют ее.
Вечером в кранкенштубе собралось человек 20 пленяг. Делились последними новостями и «парашами», говорили о многих других вещах.
Неожиданно для всех Владимир Ильич сказал:
— Знаете что, товарищи? У меня есть хорошее предложение: давайте убежим во Францию или в Швейцарию. Оттуда проберемся к югославским партизанам либо к французским макиссарам[665].
Как угадал он секрет тройки? Ведь мы никому не поведали ни полслова.
Чтобы замаскировать наш тайный план, Козлов пробубнил:
— Вы понимаете, Владимир Ильич, что говорите? Ведь это лепет сумасшедшего!
Ильич надулся, как маленький мальчик.
Человек он хороший, но душа у него слишком открытая, тайну ему доверить нельзя.
Саша Романов и Анатолий Диксонов какими-то неведомыми нам путями достали взрывчатку. Сообщив об этом совершенно конфиденциально Беломару, Козлову и мне, они рассказали и о своем плане взорвать МАД. Мы отсоветовали.
— Послушайте, Саша и Толя! Вам хорошо известно, что МАД — дрянная фабричонка с устаревшим оборудованием. Она производит котлы, шнеки, триеры, подъемники и прочие аппараты и механизмы для пивоваренной промышленности. Предположим, вам удастся осуществить ваш план. К каким результатам это приведет? Если диверсия удастся на все 100 процентов, немцы будут пить чуточку меньше пива. А какой ущерб причинит это германскому военному потенциалу? Ровным счетом никакого.
Романов и Диксонов поколебались, но согласились.
Поговорили по душам и пришли к единому мнению: взрывчатку заховать в тайнике кранкенревира, поберечь ее для более подходящего случая.
А сейчас нужно шире пользоваться другими действенными методами диверсии и вредительства: саботажем, бракодельством, пикированием, порчей материала, кранкованием. Все эти способы, быть может, не столь эффектны, но достаточно эффективны.
Сашу Романова не нужно выпускать из-под контроля: он способен решиться на любой бесстрашный поступок, который в конечном счете может оказаться совершенно бесполезным. Слепое чувство — плохой советчик. А Романов сейчас ослеплен неистовой злобой к немцам: недавно расстреляли его отца в Ялте. Об этом ему рассказала женщина, только что вывезенная из Крыма. Она в фестхалле, по ту сторону штахельдратцауна.
Сотницкого отправляют в кранкенлягер[666]. Весть об этом грянула как гром среди ясного неба. Горько и тяжело расставаться с хорошим человеком, чутким и всегда приветливым товарищем. И как больно думать, что мы его никогда больше не увидим.
Никогда! Какое зловещее слово. Оно звучит как
