Книга Немезида - Филип Рот

Бакки кивнул. Он, который, стоя на вышке для прыжков в Индиан-Хилле, почувствовал себя, пусть ненадолго, самым счастливым человеком на свете, он, который среди жуткой жары того заразного лета слушал, как Марсия Стайнберг пела ему из телефонной будки нежную колыбельную, прекрасно понимал, о чем я говорю.

Я рассказал ему про соседа по общежитию в колледже, от которого я на втором курсе сбежал в другую комнату:

— Когда я поступил в университет Ратгерса, меня на первом курсе поселили с другим евреем, тоже после полиомиелита. Так в те времена Ной составлял пары среди студентов. Физически сосед был в куда худшем состоянии, чем я, Карикатурно изувечен. Парень по фамилии Померанц. Блестящий стипендиат, школу закончил первым учеником, гений медицинских подготовительных курсов — и я не мог его вынести. Он с ума меня сводил. Не в силах был заткнуться. Не мог подавить всепоглощающий голод по прежнему, здоровому Померанцу. Не мог даже на день отрешиться от своей незаслуженно тяжкой доли. Омерзительно долдонил и долдонил на эту тему. "Вначале, — говорил, — ты узнаёшь, что такое жизнь инвалида. Это первая стадия. Потом, когда ты ее миновал, освоился, ты делаешь то немногое, что можно сделать, чтобы избежать духовного изничтожения. Это вторая стадия. После нее борешься за то, чтобы чем-то быть помимо испытания, которое тебе выпало, но все равно ничем другим быть не можешь. Наконец, если тебе улыбнулась удача, то на пятисотой стадии, когда тебе уже семьдесят с гаком, ты наконец чувствуешь, что способен с какой-то долей истины сказать: "Ну что ж, все-таки я в итоге справился — не дал всему этому высосать из меня жизнь полностью". И тут к тебе приходит смерть". Померанц учился в колледже великолепно, легко поступил на медицинский факультет — и тут к нему пришла смерть: покончил с собой на первом же курсе.

— Было время, — признался мне Бакки, — когда мне тоже хотелось так с собой поступить.

— Эта мысль и мне приходила в голову, — сказал я. — Но все же я не настолько расклеился, как Померанц. И мне потом повезло, сказочно повезло: на последнем курсе колледжа я познакомился с будущей женой. И мало-помалу полиомиелит перестал быть единственным сюжетом, и мне уже не так хотелось плакаться на судьбу. Я понял, что тогда, в сорок четвертом, в Уикуэйике я оказался внутри социальной трагедии, которая длилась одно лето, но это не значит, что мне предстоит личная трагедия длиной в целую жизнь. Жена все восемнадцать лет, что мы вместе, была мне ласковой, смешливой подругой. Она очень много для меня значит. И когда у тебя дети, когда ты отец, начинаешь забывать про долю, которая выпала тебе самому.

— Да, это так, я верю. Вы выглядите довольным человеком.

— Где вы сейчас живете? — спросил я.

— Я переехал в Северный Ньюарк. Живу около парка Бранч-Брук. Мебель в бабушкиной квартире была такая старая и скрипучая, что я не стал ее перевозить. Пошел однажды субботним утром и купил себе новенькую кровать, диван, стулья, лампы и все прочее. У меня вполне уютная квартирка.

— Общаетесь с кем-нибудь?

— Я не очень-то общительный человек, Арни. Хожу в кино. По воскресеньям езжу в Айронбаунд, ем там какое-нибудь вкусное португальское блюдо. Люблю посидеть в парке, когда хорошая погода. Смотрю телевизор. Новости смотрю.

Я представил себе эти его одинокие занятия, представил себе, как он, подобно томящемуся от любви деревенскому парню, по воскресеньям старается прогнать тоску по Марсии Стайнберг, а в будние дни воображает, будто увидел ее, двадцатидвухлетнюю, идущую по одной из центральных улиц. Помня, каким он был в молодости, можно было предполагать, что у него хватило бы сил и на более серьезное испытание. Я подумал, что было бы со мной, не имей я семьи, и признался себе, что вряд ли справлялся бы лучше или даже так же.

Кино, работа да воскресный ужин в городе — все это выглядело до ужаса уныло.

— А спорт смотрите?

Он решительно покачал головой; можно было подумать, я спросил ребенка, не играет ли он со спичками.

— Я вас понимаю, — сказал я. — Когда мои дети были совсем маленькие и я не мог обежать с ними вокруг двора, когда они подросли и научились кататься на велосипеде, а я не мог прокатиться с ними вместе, это было, знаете ли… Пытаешься подавить такие переживания, но не очень-то это легко.

— Я даже не читаю спортивные страницы в газете. Не хочу их видеть.

— Встречались вы с вашим другом Дэйвом, когда он вернулся с войны?

— Он стал работать в школьной системе Энглвуда. Переехал туда с женой, с детьми. Нет, не встречались.

Тут он умолк, и было совершенно ясно, что, несмотря на свое стоическое заявление, будто он умеет обходиться без того, чего у него нет, он нисколько не свыкся со всеми этими утратами, что он и сейчас, двадцать семь лет спустя, все еще перемалывает внутри себя то, что произошло и чего не произошло, старается изо всех сил не думать о самом разном — и, среди прочего, о том, что теперь он мог бы возглавлять всю спортивную программу Уикуэйикской старшей школы.

— Я хотел помогать детям, делать их сильными, — промолвил он наконец, — а вместо этого причинил им непоправимое зло.

Эта мысль окрасила собой десятилетия его молчаливых страданий, которых он ни в коей мере не заслуживал. Он выглядел в ту минуту человеком, прожившим на земле семь тысяч постыдных лет. Я взял его за здоровую руку — руку, в которой мышцы действовали достаточно хорошо, но уже не было ни весомости, ни силы, руку не более твердую, чем кусок спелого плода, — и сказал:

— Зло им причинил полиомиелит. Вы тут ни при чем. Вас не больше можно винить в распространении болезни, чем Хораса. Вы — такая же жертва, как и мы все.

— Нет, Арни. Я помню, однажды вечером Билл Бломбак, когда рассказывал детям про индейцев, говорил про их поверье, что некоторые болезни вызывает зловредное существо, пускающее в человека невидимую стрелу…

— Не надо! — взмолился я. — Не продолжайте, очень вас прошу. Это байка для детей, Бакки, для лагерного костра. В ней, наверно, еще участвует шаман-целитель, который отгоняет враждебных духов. Нет, вы не злое существо из индейских поверий. И даже, черт возьми, не стрела — не орудие, которое несло с собой смерть и увечья. Если даже вы ко всему этому причастны — если у вас нет сомнений на этот счет, — то повторяю: вашей вины в том, что случилось, нет ни малейшей.

И затем я горячо — словно мог вызвать в нем перемену одним своим огромным желанием это сделать; словно мог после всех наших долгих разговоров за ланчем побудить его к тому, чтобы увидеть в себе не только плохое и начать избавляться от своего стыда; словно в моих силах было оживить тень неприступного молодого заведующего спортплощадкой, который в одиночку дал отпор десяти хулиганам-итальянцам, хотевшим запугать нас распространением полио среди евреев, — сказал ему:

— Не казните себя. В мире и так жестокости хоть отбавляй. Не усугубляйте все, делая из себя козла отпущения.

Но поднять на ноги того, кто был примерным парнем, а потом сплоховал, — дело почти безнадежное. Он слишком, слишком много времени провел наедине со своим взглядом на вещи — и без всего, чего ему так отчаянно хотелось, — чтобы я мог повлиять на его истолкование того ужасного события в его жизни или побудить его относиться к нему иначе. Бакки не был человеком великих дарований — для того, чтобы преподавать детям физкультуру, их не требуется, — и в нем не ощущалось ни капли беззаботности. В немалой степени обделенный по части юмора, неплохо владеющий речью, но практически лишенный остроумия, никогда в жизни не высказывавшийся насмешливо или с иронией, очень редко шутивший или каламбуривший, он при обостренном чувстве долга не обладал достаточной силой ума и заплатил за это очень высокую цену, придав своей истории чрезвычайно мрачный смысл, который с годами становился для него все более мрачным, что усугубляло его бедственное положение. Несчастье на Чанселлор-авеню и в Индиан — Хилле представлялось ему не абсурдной пагубной выходкой слепых сил природы, а его собственным великим преступлением, стоившим ему всего, что у него было, и пустившим его жизнь под откос. Чувство вины у такого человека, как Бакки, может показаться нелепым, но на самом деле оно неизбежно. Такой человек обречен. Что бы он ни делал, это не соответствует его внутреннему идеалу. Он никогда не знает, где заканчивается его ответственность. Он не доверяет ничему, что побуждает его провести границу, положить себе предел: для него, обремененного жесткой природной добродетельностью, не позволяющей ему мириться со страданиями других, любое признание, что его усилия имеют предел, чревато чувством вины. Величайший триумф такого человека — избавить любимую от замужества с инвалидом, его героизм — отказаться от нее, сказать "нет" своему сильнейшему желанию.