сражался, в Гоше теплилась слабая, робкая надежда на спасение; когда же Стас, буквально раздавленный в смертоносных объятиях «папика», со сломанной шеей повалился на пол, вместе с ним умерла и Гошина надежда. Он понял, что теперь его очередь. Что сейчас его выволокут из-под стола и сделают с ним то же, что сделали только что с его несчастными друзьями. И это ещё в лучшем случае. А в худшем – он будет умирать долго и страшно, чем грозила ему вчера на этом самом месте хозяйка дома. А в том, что она способна и готова осуществить свою угрозу, он не сомневался ни минуты. После всего случившегося с ним вчера и сегодня он знал твёрдо: она способна на всё!
Знал он также и то, что бежать ему в общем-то некуда, да ему и не дадут такой возможности. Но сидеть под столом и ждать, пока его выудят оттуда, обомлевшего и полуживого от ужаса, он тоже не собирался. Страшная, но по-своему величественная и даже героическая гибель Стаса заставила и Гошу, хотя и с запозданием, вспомнить о мужестве и чувстве собственного достоинства, сплошь и рядом изменявшим ему за последние сутки.
Он уже собирался выскочить из своего ненадёжного укрытия и прикидывал лишь, куда ему броситься, как вдруг заметил Макса, метнувшегося из кухни в коридор. Гоша, не раздумывая, очертя голову кинулся вслед за ним. Что в это время делали «папик» и Алина, обратили ли они внимание за попытку бегства последних оставшихся в живых гостей – этого он не заметил. Хотя нисколько не сомневался, что они не могли не обратить на это внимания, но, по-видимому, были не слишком обеспокоены этим, понимая, что беглецам негде скрыться, что они в западне и в ближайшие же минуты окажутся в руках хозяев-убийц.
Только теперь Гоша заметил, как тяжело ранен Макс. Он буквально истекал кровью, сочившейся из раны в правом боку, которую он тщетно пытался зажать ослабевшей рукой. Ею были пропитаны его рубашка и брюки, заляпаны кроссовки, кровавые следы оставались на полу. Он тяжело, прерывисто дышал, лицо его было мертвенно бледно, затуманившиеся глаза беспорядочно блуждали по сторонам. Привалившись на несколько секунд к стене, он, заметив рядом дверь, дрожащей рукой приоткрыл её и, шатаясь, словно в забытьи, ввалился в открывшуюся щель. Гоша, тоже, очевидно, не очень хорошо соображая, что делает, действуя как будто по инерции, шмыгнул следом за ним и захлопнул за собой дверь.
Они оказались в совершенной темноте: нельзя было понять, ни где они, ни что вокруг них. Нащупав засов, Гоша задвинул его и, припав к двери ухом, прислушался. Он уловил приглушённый голос Алины, доносившийся из кухни. Он не мог разобрать, что именно она говорила, но по отдельным словам, которые ему удалось различить, догадался, что она со своим безмолвным собеседником обсуждает их дальнейшие действия и, между прочим, судьбу двоих ещё живых пока гостей. Затем он услыхал приближающиеся шаги, грубый кашель «папика», весёлое щебетанье и игривый смех Алины. Гоша отстранился от двери и замер в тревожном, тягостном ожидании.
Он слышал, как колотилось его сердце. Слышал, как рядом в темноте хрипло дышал, стонал и тихо бормотал что-то, как в бреду, Макс. И слышал также, как Алина и её напарник остановились по ту сторону двери. Вот скрипнул под их ногами пол, вот кто-то из них взялся за ручку двери и подёргал её, после чего раздался серебристый Алинин смешок и её мягкий, мелодичный голос:
– А-а, заперлись! Как глупо! Точно дети малые, в самом деле.
Она снова подёргала за ручку и по-прежнему с насмешкой, дурашливо пришепётывая, окликнула его:
– Ау-у, Гоша! И товарищ твой… не знаю, как его звать-величать… Ну, да это один хрен, уже не важно… Короче, хватит Ваньку валять. Открывайте дверь и выходите с поднятыми руками!.. – Договаривая заключительную фразу, она не выдержала и прыснула от смеха.
Гоша не пошевелился. Стоял на одном месте и тупо смотрел на длинные узенькие полоски света, вытянувшиеся между досками двери. Он уже плохо соображал. Голову будто наполнил густой туман. Перед глазами колыхалась мелкая рябь. В груди похолодело, точно вместо сердца образовался твёрдый ледяной комок. До него только сейчас дошло, какую глупость он совершил, бездумно последовав за Максом и нырнув в эту тёмную каморку. Ведь если бы он пробежал ещё несколько шагов, то вполне мог бы выбраться отсюда так же, как и вчера, – через окно в конце коридора. Чем бы в итоге ни закончилась эта попытка, у него в таком случае имелся бы реальный шанс на спасение. Теперь же никаких шансов не было. Ни единого. Он был в ловушке!
Алина тем временем, по-видимому, начинала терять терпение. Она вновь, резко и нетерпеливо, подёргала дверную ручку и, повысив голос, уже без смешков, произнесла:
– Алё, гараж! Я с кем разговариваю? Быстро открыли дверь и вышли! И порезче! Хуже ведь будет. Не надо меня злить. Я и так из-за вас, поганцев, сегодня на взводе!
Гоша и сам понимал, что запертая дверь их не спасёт и что надо открыть её самому, чтобы не разозлить и без того уже раздражённую хозяйку ещё больше и не ухудшить своей участи, если, конечно, что-то ещё способно было ухудшить её. Понимал, но не сделал ни малейшего движения, чтобы отодвинуть засов. Полнейшая апатия, бессилие и равнодушие овладели им, утомлённый мозг отказывался обдумывать и анализировать происходящее, туман, наполнявший его голову, казалось, сделался ещё гуще, и в нём тонули всякие, даже самые простые мысли.
Показное хладнокровие и фальшивая весёлость между тем окончательно изменили Алине. Она стукнула по двери кулаком и с визгливыми, истеричными нотками в голосе воскликнула:
– Да ты что, паршивец, совсем страх потерял?! Ты, может, забыл, с кем имеешь дело? Или ещё на что-то надеешься? Ха-ха-ха! – Она громко, ненатурально рассмеялась. – Зря надеешься, фраерок! Твоих дружков, которых ты привёл сюда, больше нет. Ни одного… Хотя нет, один – тот, что там с тобой, – ещё дышит пока. Но ему, я уверена, недолго осталось. Скоро подохнет! Я так знатно пырнула его в бочину, что жить ему, думаю, осталось всего ничего. Если, конечно, он уже не окочурился…
Она ошибалась, но не слишком. Макс был ещё жив, но, по всей вероятности, доживал последние мгновения. Гоша из-за окутывавшей комнату густой тьмы не видел своего товарища, но всё время слышал рядом его хриплое, неровное дыхание, становившееся всё тише и отрывистее. Наконец, оно почти прекратилось, и наступила тяжёлая, гнетущая тишина, прерванная чуть погодя едва слышным, задыхающимся, жалобным
