солнце утонуло в Волге. По спине пробежал, заежился холодок, гребцы оттолкнулись от деревьев, и лодки тихо поплыли.
К уху Платона в темноте склонилась девушка с простым и широким лицом и прошептала: «Пролетарии, — вы понимаете? — всех стран и — соединяйтесь».
— Ну, что ж, — возразил он, — понимаю. Но мне кажется, что поезд пришел с опозданием.
— А именно?
— А именно то, что не тогда ли в Риме надо было им опрокинуть и Колизей, и Марка Аврелия, и римских патрициев. Может быть, поздно теперь.
— Что же тогда?
— А тогда люди — вы заметьте, победившие люди, — не нуждались бы в Христовой нирване и не пели бы в небо молитвы.
— И все-таки?
— Да, — подхватил Платон, — так как поздно, то надо действовать экстренно.
— Много крови будет, — задумалась девушка.
— Океан, — ответил Платон.
— Всех стран, — продолжала размышлять девушка. — Значит, китайцы, европейцы, японцы — все восстанут.
— Весь глобус, — ответил он.
— А вот странно, — заметила девушка, — когда я жила в Сибири, я видела японцев, и, странно, они мне показались — как бы вам это сказать? — дрессированными обезьянами. Я это хочу сказать про японских солдат.
— Может быть. Может быть, даже обезьяны и те начнут действовать за социализм.
— Как, почему?
— Потому, что человек и зверь — одно и то же.
Люди выехали на волжский простор. Чернота простора была проверена огоньками маяков. А по берегу лентой тянулись освещенные пароходы, еще не совсем проснувшиеся от зимней спячки. Тихо цокали весла по воде. Волны явственно лизали смолистое дно лодки.
* * *
Казаки не настигли празднующих грядущую революцию.
В темноте тихих улиц Платона провожали и худой юноша в очках, и Ваня, и та девушка, что беседовала с Платоном в лодке.
— Вы знаете, — сказал худой в очках (его звали Костей), — и Надсон был социалист.
— Надсон?
— Вы читали Надсона? «Не говорите мне, он умер, — он живет. Пусть жертвенник разбит, — огонь еще пылает…» Ах, вот уже и ваша калитка… Ну что же, до свидания. А все-таки: «Не говорите мне, он умер, — он живет…»
— Кто же?
— Он, революционный энтузиазм. Наш русский бунт.
— Совершенно верно, — заметил Платон. — Так вот именно нужно острыми средствами действовать, а вы — пропагандой.
— Как вам сказать… это вопрос… это вопрос… — Юноша в очках сделал задумчивое лицо. Но, вспомнив, что очень поздно и что самый вопрос не ясен, закончил: — Положим, может быть, вы правы.
— Нет, нет, не прав, — вступился Ваня. — Это опять будет эсеровщина или анархизм.
При свете фонаря Платон смотрел на румяного, полного Ваню и думал: почему у него не длинное, темное лицо с большими горящими глазами, как у фанатика?
Худощавый юноша взял под руку девушку и, закашлявшись, тихо пошатываясь, уходил в темную улицу.
В это время Платон заметил, что за уходившими маячит по их следам чья-то тень.
— Шпик, — сказал Платон.
— Шпик, — ответил Ваня.
— Давай наломаем ему ребра… — предложил Платой.
Пошли за тенью. Остановились. И тень остановилась.
— Иди, иди сюда! — крикнул Платон тени.
Тень спряталась за потухший фонарь.
Платон сделал два шага к тени. Ваня тоже. Тень двумя руками держалась за фонарный столб и прятала свое лицо.
— Ах ты!
Тень отскочила на середину улицы.
— Товарищи, за что же вы хотите бить? — взмолилась тень.
— Ты шпик? — спросил Ваня.
— Шпик, — ответила тень.
Платон и Ваня смутились.
— А зачем?.. — заикнулся было Ваня.
— Из-за хлеба… — прохрипела тень.
«Хлеба и зрелищ», — подумал опять Платон. Он подошел к тени, схватил ее за шиворот, ткнул в темноту улицы и крикнул:
— Задним ходом шагом марш!
И тень, закашлявшись, исчезла в темноте.
— Это тоже пролетарий? — спросил Платон Ваню.
— Как тебе сказать… Пожалуй, да… самого скверного разбора: в нем сразу двое — лумпен и лакей.
Платон ничего не ответил.
Попрощался с Ваней. А шпик тем временем, обежав задами, спрятался за помойную яму и побрел за Ваней.
Платон думал: «В Риме пролетарии? А у нас? У нас особенное: у нас — шпики, которых можно за шиворот. И революция — если будет — будет другая. Чем-то она будет сильнее тех, европейских? Чем-то слабее их? Революция будет, как весенний ледоход — белые глыбы, и волны, и разлив: чем шире он становится, тем скорее затихает».
— Да, революция будет… — сказал он себе, снимая вымокшие сапоги.
Потом вслух посмеялся, прошептал: «Быть посему» — и заснул крепко, как можно спать только утомленному русской весной.
* * *
Недалеко от того озера, в Суконной слободе[10], в покосившейся избушке Платона спросила девушка, среднего роста, слегка рыжеватая, с пробором на середине головы:
— Вы, товарищ, согласитесь стоять на улице и сделать знак, когда покажется карета?
— Я бы хотел взять на себя более ответственную задачу, — ответил Платон, покосившись на три желтых пакета, которые виднелись с верхней полки старинного почерневшего шкапа.
— Нет, — ответила почти командным тоном девушка и, указав пальцем на пакеты, пояснила: — С бомбами пойдет другой товарищ.
Платон еще раз покосился на старинный шкап, на его запыленные стекла. Вдохнул от шкапа в последний раз затхлый запах деревянного масла и вышел.
И утром сделал все, что обещал, то есть стоял и ждал губернаторской кареты.
Она должна была мимо городской думы проехать.
Платон стоял в ста шагах от думы и рассматривал витрину магазина. Наискосок его, на площади, прогуливалась девушка, что была на конспиративной квартире с бомбами. Она изображала туристку и, читая какой-то путеводитель, все смотрела на памятник Александру II, особенно на бронзовые ноги Александра в сапогах с квадратной подошвой.
«Ах, если бы Александр был живой! Он соскочил бы с пьедестала и побежал бы в полицию заявить, что с его губернатором хотят сделать то же, что сделали с ним».
Платону было любопытно, кто же и откуда будет бросать бомбы.
Карета, показавшаяся вдали грязной улицы, прервала его размышления.
Платон вздрогнул, и в душе его вдруг выскочил вопрос: «За что?»
И тут же вспомнил Платон, как объясняла девушка:
— За то, что усмирял и порол крестьян в Спасском уезде.
В это время раздался вдруг оглушительны» звук. Из окружающих домов посыпались стекла мелким дождем на каменную мостовую. Платон инстинктивно рванулся к тому месту, откуда послышался взрыв, но тут же перед ним вырос как из-под земли околоточный надзиратель, который, наводя дуло револьвера на почти пустую улицу, через голову Платона кричал диким голосом неизвестно кому:
— Руки вверх!..
Платон вскинул руки вверх и старался держать их так, чтоб околоточный надзиратель видел их ладони.
Вслед за околоточным бежал пожилой человек в гороховом пальто, который гневно топал ногами о мостовую и кричал:
— Вот здесь они были… сейчас… вот здесь… Двое, двое…
