сильно заинтересовался. Об этом свидетельствовало его свирепое: «Черчилля в жопу! Сегодня я занимаюсь этой сволочью!» – и он долго еще орал на все Волынское непонятные вещи, впрочем, простительные для старика с плохим характером. Такое поведение Иосифа Виссарионовича обычно воспринималось как очень суровое указание к действию, но к вечеру он поостыл и на составленный чекистами план действий ответил: «Ничего у вас не получится. Он ведь его воспитанник». Пессимизм был вождю народов не свойственен, но, как ни странно, Сталин оказался прав.
…Черная машина стояла под окнами калининской многоэтажки, но люди из нее наверх не шли, указание насчет лоха-директора было такое: следить до особого распоряжения. Так что он смотрел на них сверху, да и думал, наверное: фраера. Я вас жду почти сутки, но ведь и моему смирению есть предел. Стою тут, как на трибуне Мавзолея… Так не берут, фраера. Берут, как стреляют – твердой рукой по цели… Эх…
Распоряжение обыскать и арестовать пришло только к вечеру, и вот тогда, действительно, все обнаружили: вначале слазили в овраг по наводке соседей, перерыли мусорные ящики, потом вскрыли паркет, вытрясли бриллианты из карниза. Анатолий Борисович все это слышал через стенку, к которой приставил пустой стеклянный стакан. Сердце у него выскакивало из груди, нестерпимо хотелось сдать находку. Но он устоял и очень собой потом гордился.
«Директор» же растворился в этом окруженном доме, и всплыл уже в качестве директора кишиневского дорожно-строительного управления. А когда и кишиневская афера провалилась, он растворился окончательно.
Теплым светом своего золота он осветил путь Анатолия Борисовича, прошедшего по Веркиной жизни легко, невесомо, почти без следов. Собственно, этот золотой свет и стал единственной крепкой зарубкой на ее сердце. Вот именно не золото, которое Анатолий Борисович Верке дарил и которое было продано ею в трудные времена, а этот золотой несуществующий свет. Уж больно Верке понравилась история про «директора». Любила она везунчиков, вертела их судьбы и рассматривала, как ребенок калейдоскоп.
Анатолий Борисович был ранен этой историей по-другому. К пятидесяти шести годам он собрал все самые закрытые сведения о деле дорожно-строительного управления, для чего пришлось подарить жене министра внутренних дел весьма немаленькие бриллианты, и знал он теперь поразительные детали, которые никто другой уже не помнил.
Но подобно следователям пятидесятых годов, Анатолий Борисович не понимал, как такая афера получилась. Все мелочи были ему известны, но общая атмосфера не улавливалась. Анатолий Борисович чувствовал: что-то здесь нечисто. Даже если объяснять смелостью этих людей…
А смелость чем объяснять? Смелость чем объяснять?! Вершители революций, страшные каратели целых народов, маршалы, тит твою мать, при первом окрике безропотно клали головы на плаху. Откуда, скажите на милость, такая невиданная смелость у обычных дезертиров? Э, нет, здесь другое…
Ведь до чего дошло в итоге: узнал Анатолий Борисович, какую дорогу успело построить в Кишиневе лже-управление, съездил туда, постоял на обочине. Дорога как дорога, пыльная и неплохая. Семь машин за сутки – пустынно. Он по ней прошелся, вытирая со лба пот.
Стоял жаркий день, с обочин пахло дикими абрикосами, уже слегка забродившими на склоненных ветвях… Что он хотел увидеть? Какие такие отпечатки на сто раз замененном асфальте? Уж на золотых кольцах, спрятанных между рамами в подъезде, отпечатки были появственнее.
До чудесной находки Анатолий Борисович был обыкновенным неудачником. Сын репрессированного профессора инженерных наук, он отрекся от папаши искренне и публично, но институт все равно потерял. Долго мыкался, осел в Калинине. Работал дорожным рабочим, снимал угол у старухи на втором этаже. Девушек к себе не водил, хотя старуха запретов не ставила. Девушкам прыщавый Анатолий не нравился.
Два раза он пытался устроиться в калининскую дорожно-строительную часть: поговаривали, там военное снабжение. К кабинету директора его и не подпустили – отказали еще у ворот. Когда он узнал, что директор живет этажом выше, то воспрянул поначалу: все мечтал, как подловит директора, как поднимет тому упавшую папку, как разговорятся, да и слово за слово… «Дорожник? Коллега? – скажет директор. – Э, мой дорогой, что же вы молчали-то? Мне молодые специалисты позарез нужны».
Выследить-то было нетрудно – Анатолий все свободное время проводил с ухом в замочной скважине. Через неделю он знал расписание директора лучше, чем директорская секретарша. Но у него не получалось открыть дверь. Ну просто колдовство какое-то: руки-ноги становились ватными, а один раз, когда у проходившего по его этажу директора действительно упала папка, Анатолия просто парализовало. Не мог он шевельнуть ни рукой, ни ногой, стоял согнутый, слушал, как в пяти сантиметрах от него, за хлипкой деревянной дверью, пожилой человек кряхтит, пытаясь поднять разлетевшиеся бумаги.
И даже замирает тревожно – слышит из замочной скважины, как бухает кровь в висках Анатолия.
Кажется, чего проще! Открой, словно ты вышел вынести ведро, ахни, нагнись: «Ваши бумажки? Вот пожалуйста! Вот еще одна там, кажется, упала, белеет вон внизу. Да я сбегаю, в чем проблема. Вы знаете, я на своих дорогах и не к такому привык. Там и жара от молодого асфальта, и грохот техники. Да откуда вам знать наши дорожные дела… Вот ваша бумажка еще… Вы-то, небось, профессор? У меня папаша был профессор, покойный папаша. Дороги проектировал, студентов учил этому делу… Так вы тоже дорожник? Вот это совпадение!» Ну и дальше пошло-поехало. «Ты, сынок, что же молчал-то? Я у твоего папаши мастерству учился! Это он, профессор, научил меня строить такие чудесные прямые дороги!»
… Как-то так, в общем…
Человек за дверью выпрямился, пошелестел бумагами, постоял раздумчиво и двинул наверх.
Уже потом, много лет спустя Анатолий Борисович вдруг припомнил, что сцена эта повторялась как минимум десять раз. То есть он стоял парализованный за дверью, а человек с бумагами вечно что-то ронял на его лестничной площадке. Да и встречались они многократно на пролете с первого этажа на второй. И один раз человек сказал ему: «Как кошками воняет» – и помолчал, словно ожидая продолжения. Такого, например: «Да знаете, меня этим не удивить. Я ведь дорожник, у нас еще те запахи!». Все разговоры мира продумал Анатолий – он теперь мог любой разговор свести на дороги, но он не произнес ни слова, хотя – он теперь это ясно видел из своего будущего – все дороги для разговоров про дороги были перед ним открыты. Не решился. Слушал, думал, придумывал, бормотал беззвучно свои хитроумные монологи, засыпал с ними, просыпался, но ни одного звука из горла не выдавил.
Это у Анатолия было с детства. В самый важный момент он становился совершенно беспомощным. И когда
