торговать, как воровать, как избегать собак и полиции"). Но их совокупный эффект означал, что к концу 1920-х годов "бродяга" стал заметным присутствием на английской литературной сцене, особенно в той ее части, которая колонизировала юношеское воображение Оруэлла. Мистер Полли из Уэллса в конце концов прокладывает свой путь по задворкам эдвардианского Кента. Майкл Фейн, герой романа "Зловещая улица", который Оруэлл и Коннолли читали в школе Святого Киприана, очарован видом "разношерстного странника" на Кенсингтонской улице и перспективой более воздушного и менее замкнутого мира. Были и другие начинающие писатели в возрасте Оруэлла, которые стремились делать то же самое, что и он - например, двадцатиоднолетний Филип Аллингем, который в 1928 году отправился в шестилетнее путешествие по ярмарочным площадям страны, результатом которого стала книга "Дешевка" (1934).
Это не означает, что Оруэлл обратил внимание на Лаймхаус из узко меркантильных соображений и что социальная цель, о которой он говорит в "Дороге на Уиган Пирс", еще не заявила о себе. Просто, отправляясь в Ист-Энд с целью изучения его жителей, он приобщался к давно сложившейся литературной традиции, поклонником которой был сам. Как "Виселица", вероятно, не была бы написана в том же духе без стимула в виде "Похода к повешенному" Теккерея, так и описание ночлежного дома Оруэлла выглядит так, как будто его автор был знаком с "Автобиографией супербродяги" У. Х. Дэвиса (1908). Дэвис, много путешествовавший по Великобритании и Северной Америке, приводит похожий рассказ о посещении лондонского ночлежного дома, в данном случае на Блэкфрайерс-роуд, с той же таящейся угрозой ("Когда я вышел из кухни, двое пьяных мужчин начали драться...") и тем же мрачным заключением, в котором Дэвиса, вместо того чтобы предложить чашку чая, уводит по лестнице в безопасное место маленький мальчик.
Если побуждение, отправившее Оруэлла "в трущобы", если использовать современный термин для обозначения этих приключений, не поддается мгновенной расшифровке, то друзья из Саутволда, знавшие о его приключениях, были просто потрясены. Деннис Коллингс "никогда не воспринимал свои похождения всерьез... это был антропологический опыт, через который он хотел пройти, что в итоге привело к чему-то, о чем можно было бы написать". Для Бренды Салкелд вылазки в Ист-Энд и за его пределы казались чем-то вроде туризма: "Я говорила ему, что он ничего не знает о реальной жизни бродяг... Он просто получал немного красок для своей писанины". Это обычные ответы обычных людей из среднего класса - Деннис был сыном врача, Бренда - дочерью священника - озадаченных идеей, что кто-то может захотеть выйти за пределы своего социального класса. В то же время они подчеркивают то особое положение, которое Оруэлл, даже в свои двадцать с небольшим лет, занимал по отношению к миру, в котором он родился: наполовину в нем и наполовину вне его; стряхнув с себя некоторые из его предположений и предрассудков, он в то же время демонстративно подчинялся другим. Хотя и жаль было терять его из виду, его друзья из Саутволда, вероятно, были бы успокоены его следующим шагом. Вместо того чтобы продолжать свои исследования в Ист-Энде, сказал он им, у него появилась новая цель. И вот, где-то весной 1928 года, попрощавшись с Рут Питтер, предупредив миссис Крейг и попрощавшись с Блэрами, он отправился в Париж.
Глава 7. Уроки французского языка
"Париж - в моем воображении это некое нагромождение картинок; кафе, бульвары, мастерские художников, Вийон, Бодлер и Мопассан - все смешалось воедино".
Бирманские дни
Своего рода ученичество...
Сибилла Бедфорд о своем пребывании в Париже, 1930-е годы
Молодые литераторы поколения Оруэлла, как правило, ездили в Париж по трем причинам. Одной из них был секс - Энтони Пауэлл, скажем, сбежал из отеля, в котором он остановился с родителями, чтобы возобновить знакомство с проституткой, встреченной в дансанте на Елисейских полях. Другая - политика, как в случае, когда выпускник Оксфорда Грэм Грин и его кузен Клауд Кокберн пересекли Ла-Манш с целью посетить штаб-квартиру Французской коммунистической партии и получить визу в Москву или Ленинград. Третьим способом было желание приобщиться к широко разрекламированному богемному образу жизни, который, как тогда считалось, преобладал в городе. Ивлин Во, прибыв через Булонь в сентябре 1926 года, попал в "невыносимое кабаре на Монмартре, где женщины делали мне непристойные предложения. Мы ужинали и пили отвратительное шампанское". Если Оруэлл воспользовался хотя бы двумя из этих удобств, то год и три четверти, которые он провел в Париже между весной 1928 года и поздней осенью 1929 года, были прочно укоренены в обстоятельствах его зарождающейся профессиональной жизни. Париж для двадцатичетырехлетнего парня, только что сошедшего с корабля, был еще одной ступенькой на пути к писательству.
Большинство современников Оруэлла сочли бы это вполне логичным шагом. Многие из них сами проводили время в Париже в конце 1920-х годов, а Сирил Коннолли, с которым Оруэлл теперь полностью потерял связь, зимой 1929 года жил через несколько улиц от него. Спустя почти столетие после расцвета после Великой войны Латинский квартал почти исчез под мифологизирующим глянцем, состоящим из свободных американских миллионеров, писателей-эмигрантов, собирающихся в книжном магазине "Шекспир и компания", художников с опустившимися ногами, стекающихся в дешевые ателье на Монпарнасе, и все же реальность, которую можно узнать из десятков мемуаров художников того периода, находится всего на градус или два южнее этой богемной идиллии. В середине 1920-х годов Хемингуэй жил в нескольких сотнях ярдов от отеля Оруэлла по адресу 6 rue du Pot de Fer в 5-м округе, а Ф. Скотт Фицджеральд - всего в двадцати минутах ходьбы. Третий американский романист, Джон Дос Пассос, вспоминал, как "слоняясь по маленьким старым барам, наполненным дразнящими ароматами истории... разговаривая на плохом французском с таксистами, бездельниками на берегу реки, рабочими, маленькими женщинами, содержателями бистро, нищими в увольнительных, мы, молодые надежды, жадно собирали намеки на стремление к общему благу".
Если это был не совсем Париж Оруэлла - который, похоже, был значительно более убогим, хотя и не менее романтизированным, - то он, несомненно, отметил бы Дос Пассоса как родственную душу. Он также должен был знать, что наткнулся на мир возможностей. Конец 1920-х годов был хорошим временем для начинающего писателя. Печатная журналистика, если уже и не была таким колоссальным источником денег, как в поздневикторианскую эпоху, то все еще переживала бум - возможно, ненадежное ремесло, но способное предложить широкий спектр возможностей для энергичного фрилансера со вкусом публики. В Лондоне было шесть вечерних газет, здесь, в эпоху всеобщей забастовки, шесть литературных еженедельников и бесчисленное множество журналов и альманахов, требовавших
