предлагает Юлиус. — Надо эвакуировать жителей Крисувика и поставить постоянно действующие полицейские кордоны на Крисувикском и Южном побережном шоссе. Сейчас не время для неоправданного риска.
Милан смотрит на меня:
— Анна?
Я снова бросаю взгляд на карты и сейсмограммы:
— Тут все выглядит прямо как в учебнике. Считаю, пока следует сохранить режим повышенной готовности и выжидать. Ни к чему слишком рано вводить чрезвычайное положение, иначе люди просто перестанут с ним считаться.
Начальник полиции радостно улыбается и встает из-за стола:
— На том и порешим. Всегда хорошо иметь в запасе дополнительные козыри.
Гора Фаградальсфьядль трясется
Со вчерашнего вечера на горе Фаградальсфьядль было зафиксировано более 1700 подземных толчков. Самый сильный отмечался в 23:36 и достигал 5,1 балла. Вслед за ним было зафиксировано множество последующих толчков, из них самые мощные силой в 4,6 балла в 05:46 и в 4,3 балла в 06:23 сегодня. Кроме того, после полуночи были зафиксированы 22 толчка мощностью более 3 баллов. Поступили сообщения, что самые мощные толчки ощущались от Акранеса на западе до Вика на востоке. Серия подземных толчков все еще продолжает длиться и, по всей вероятности, связана с угрозой магматизма или извержения, о котором предупреждала в Крисувике служба гражданской обороны.
Метеорологический центр Исландии. Серия подземных толчков возле горы Фаградальсфьядль
Фаградальсфьядль трясется, и мы дрожим вместе с ней. Дрожим и ждем неоднократно обещанного извержения, земля трепещет, дома шатаются, так что бокалы и люстры звенят, лошади пугаются, собаки воют, а кошки с шипением залезают под мебель. Вся столица ходит ходуном, и в старой гриндавикской церкви оконные стекла разлетаются вдребезги; в маленьком портовом кафе несколько бутылок вина падает на пол и разбивается; Южное побережное шоссе покрывается трещинами, а коммунальным службам лишь ценой непрерывной борьбы удается поставлять воду в Кеблавик и Ньярдвик. Густая сеть сейсмографов проецирует толчки на мониторы, непрерывно фиксируя их почти в режиме реального времени, множество красных кружков и зеленых звездочек возникает на сейсмологических картах, но все уже привыкли к этой круговерти и поднимают голову лишь для того, чтобы осмотреться по сторонам, пробурчать: «Ничего себе, как мощно!» — и продолжить жарить мясо на мангале или подстригать живую изгородь.
В разгаре пора летних отпусков, и все спешат прочь, на Аликанте и Тенерифе, в горные районы Аурнессислы, на север страны. Я советую мужу поехать на дачу, но он не хочет. «Без тебя там весело не будет», — говорит Салка.
И хотя я вряд ли признаюсь самой себе, хорошо, что у меня есть причина быть не дома, с утра до вечера искать убежища на работе, сидеть над моделями и до ночи заниматься вычислениями.
— Милая моя старательная женушка, ты не спасешь мир, если угробишь себя работой, — говорит муж, когда я встаю из-за стола, благодарю за завтрак и прошу не ждать меня к ужину, так как мне надо работать допоздна.
— Это временно, — бубню я, надевая дождевик. — Ты же знаешь, как это бывает. Мы поедем куда-нибудь вместе, когда все закончится.
«Когда что закончится?» — спрашиваю я саму себя, пока еду на машине в западный район столицы. Тоумас все еще здесь: болезненный твердый узел у меня в животе, комок в горле, в моих ноздрях — его запах, возле кожи — его кожа. Я жду, пока он отпадет от меня, подобно тому как из тела выходит зараза; постоянно напоминаю себе, что для ее выведения требуется время. Это как детоксикация, твержу я постоянно, у меня должно получиться бросить любить, ведь удалось же мне в свое время бросить курить. Горе отступит. Печаль со временем угаснет, и в конце концов я перестану чувствовать себя так, словно сижу в глубокой яме и мне непозволительно смотреть на свет.
Прошла уже неделя с тех пор, как я порвала с ним, велела ему забыть меня, и все же он стоит перед дверью моего кабинета в этот дождливый июльский вторник. Дождь — желанный, он смывает пепел со стен в траву, стучит по стеклянной крыши Аскьи[27], словно тысяча пальцев по барабану. Университет пустынен, за исключением геологического факультета, где вовсю кипит работа, дрожат сейсмографы, ходят посетители. Я жду группу зарубежных ученых и встаю, когда слышу стук в дверь, открываю с самой широкой улыбкой, на какую способна, но на пороге он, и я чуть не падаю от удивления и радости, а затем и ярости: да как он посмел! Он улыбается, только смех исчез из его глаз. Кажется, он снял шляпу и, как будто извиняясь, держит ее у груди, однако в руках у него не шляпа, в папка из толстого картона.
— Что тебе нужно?
— Это фотографии, — говорит он и протягивает мне папку. Говорит громко, словно специально для того, чтобы его услышали студенты в коридоре.
— Какие еще фотографии?
Он понижает голос:
— Пожалуйста, Анна. Давай поговорим! Мне очень нужно! На письма ты не отвечаешь, трубку не берешь. Нам с тобой нужно поговорить!
Я открываю рот, чтобы сказать, нет, нам, мол, не о чем говорить, попросить его уйти и больше здесь не появляться, но он уже вошел, и дверь закрыта; он протягивает ко мне руки, и весь мир для меня исчезает. Ничего нет — только головокружительная пустота, и в центре нее — мы вдвоем, в этом поцелуе, этих объятиях. Они заглушают слабый голос рассудка, занудно лепечущего о своем протесте, моя упорная воля разбивается в щепки, точно бревно в бурной ледниковой реке. Я нащупываю пряжку его ремня, он задирает мне юбку, и мы занимаемся любовью, — нет, спариваемся как животные на моем письменном столе, на распечатанных сейсмологических картах, циркулях, флуоресцентных маркерах, он врезается головой в настольную лампу, у меня от блузки отрывается пуговица и летит сквозь пыльный воздух кабинета, со щелчком приземляется на полку.
Фаградальсфьядль трясется, и мы там обе: женщины, которыми стала я; одна из них плачет от наслаждения, другая — от страха, думает о муже и детях, коллегах и зарубежных гостях, надеется, что наши стоны не слышны сквозь тонкие стены, что никому не потребуется войти в незапертую дверь.
Он испускает сдавленный крик, когда кончает. А я зажимаю ему рот:
— Тс-с, милый, тише, не выдавай меня. — И сама содрогаюсь, услышав, сколько нежности в моем голосе. Он закрывает глаза, а когда вновь открывает, из них текут слезы.
— Прости, — говорит он, как будто почти всерьез. Ведь я тоже плачу, от радости, страха и унижения, дрожащей рукой сталкиваю его с меня, натягиваю трусы и колготки
