лежит оно… ближе, чем Юпитер. А Стив Эмори на этом зациклен; с ним даже не поспоришь. По мне, так он сильно ошибается, но не думаю, что он свихнулся. Не на этом деле, во всяком случае.
— Тогда на чём же он свихнулся? В кабачке вы сказали, что он здорово свихнулся.
— Сказал же, что наболтал без разума. Вот так всегда: пытаюсь сказать об одном, а сбиваюсь на что-то другое. Все мы на чём-то сдвинуты.
— На чём же — Эмори?
— Вот скажу, и ты будешь смеяться. Ну, ладно, можно сказать. В этом ничего такого нет. Актёрство.
— Что значит — актёрство?
— Самое настоящее. По большей части — шекспировские роли, а так — всё пробует понемножку.
— Как, сам по себе? В одиночку? Или тут имеется любительская труппа, в которой он играет?
— Будь здесь таковая, уж он бы от неё не отстал, но здесь таковой нет. Хотел он основать одну в Тремонте лет десять назад, но ничего не добился и бросил затею. Теперь вот подвизается в одиночку.
— Не думаю, — проговорил я, — что это хуже, чем моё собственное увлечение. Я вот на тромбоне играю.
— Как-то я пробовал дуть на горне, ещё в школе, но, кажется, у меня ничего не вышло. Не мог правильно отсчитывать такты. В общем, теперь Стив слушает самого себя. В записи. Нет, кроме шуток, он наговорил целую сцену из «Гамлета», на разные голоса, и сам же прослушивает. Кроме женских ролей; я не слыхал ещё, чтобы он и тут пытался. Вот запишет на проволочный самописец целый диалог — скажем, между Гамлетом и Полонием. А потом изучает. Ты только не говори ему, что я тебе рассказал. Не нужно было. Сказал же, что слишком много выпил; хотел дать обратный ход многому из того, что наговорил, а в результате наболтал ещё больше.
Я рассмеялся.
— Ну, в свой отчёт я этого вносить не стану, даже при личной беседе не передам Жюстине. И потом, мне кажется, что это всё же лучше, чем собирать марки. И этот проволочный самописец меня умиляет. Будь мой тромбон со мной, а не дома в Чикаго, чёрт меня подери, если бы я не попросил Эмори и меня записать, чтобы послушать, как я дую. Правда, мне пришлось бы тогда открыть ему, что это вы мне рассказали, и… впрочем, тромбона со мной всё равно сейчас нет.
— Что ты, что ты — Стив же поймёт это буквально, — отозвался Рэнди. — Насчёт самописца и всего прочего. Ведь он даже гримируется для своих ролей. У него целый гардероб костюмов и гримёрный столик, весь заставленный баночками с макияжем, париками да бородами. Не говоря уж о зеркале в человеческий рост.
Это было нечто новенькое. Тут речь шла о чём-то большем, чем просто увлечение. Не переступил ли Эмори и впрямь той черты, за которой его можно было назвать свихнувшимся?
Я попытался представить самого себя за таким гримёрным столиком и не смог. Не укладывалось в голове, даже при моём собственном увлечении музыкой. Я ещё мог бы выпендриваться, словно даю сольный концерт в Карнеги-холле, но разве стал бы приобретать фрак, чтобы только в одиночестве напялить его у себя в комнате ради полноты картины? Правда, это не то же самое; костюм является гораздо более значимой частью актёрской игры, чем при выступлении музыканта.
— Ну а вы на чём сдвинулись? — спросил я Рэнди. — Глотки местным жителям не перегрызаете?
Он издал негромкий смешок.
— Со мной не так худо, но хуже, чем с Эмори. Ты и сам это выразил. Я собираю марки. — При этих словах Рэнди открыл дверцу со своей стороны и вылез из машины. — А теперь — баиньки. Спасибо, что подвёз.
— Мы увидимся, до того как я уеду?
— Ну, да; скорее всего, и я буду дома, когда ты завтра вечером приедешь навестить Стива. Так что пока.
Я глядел, как он поднимается на крыльцо и исчезает за дверью, и гадал, что он на самом деле пытался предпринять — защитить Эмори или предупредить меня. Но ни того, ни другого нельзя было установить точно, оставалось лишь строить предположения. Я вывел «кадиллак» на дорогу и повёл его назад в город. Когда я прибыл в гостиницу, никаких сообщений для меня там не было (да я и не ждал), а потому оставалось отправляться на боковую.
Был уже второй час; заснуть следовало немедленно. День выдался напряжённый, и это всего лишь после нескольких часов сна прошлой ночью в Чикаго. И всё же события этого напряжённого дня не шли у меня из головы, как и дня, ему предшествовавшего; мне ясно виделось, что в порученном мной деле ничего существенного я не достиг и ни к чему не пришёл.
Не было ни малейшей мысли по поводу того, что мне сообщить Жюстине Хаберман. Потребуй она от меня дать ей отчёт немедленно, я бы вывалил на неё лишь кашу из недоваренных идей — пусть, значит, сама в них разбирается. Осрамил я агентство Старлока, а также дядюшку Эма, который замолвил там за меня словечко.
На что я потратил это время! Ублажал собственное эго, после того как шериф на него покусился. Девушку кадрил. Впутался в дело об убийстве, которое не имеет никакого отношения к моему заданию, и, что хуже всего, не справился с последним. Только и делал, что строил предположения — спятили или не спятили Эмори, Рэнди и ещё полгорода, да подыскивал самого подходящего из них на роль психбольного.
На деле же таковым был не кто иной как Эд Хантер. Не потому, что я напортачил с этим убийством; меня ведь с трупом не провели. Но увлекшись своим следствием, я позабыл о главном пункте, цели своей поездки. Я ведь уже поговорил и с Эмори и даже с Рэнди Барнеттом, но об этом пункте даже не упомянул. А ведь Жюстина желала знать не о том, засёк ли Эмори на своей аппаратуре Марс, Юпитер, или Плеяды; её интересовало, сможет ли она вложить и вернуть свои деньги на Земле. А я расспрашивал чёрт знает о чём и выслушивал чёрт знает о чём, совершенно не озаботившись задать вопрос, для чего вообще была разработана вся эта аппаратура, что она может такого, чего не может обычный радиоаппарат с амплитудной либо с частотной модуляцией. Забыл, понимаете ли, спросить, захочется ли кому-нибудь купить её, коли уж она не откажется работать выполненная в натуральную величину, раз уж Рэнди поведал, что в настоящий момент это всего лишь
