Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 48
бы там ни было, даже в самом конце пути мы всё равно хотим жить, и хотим того же для своих любимых, чьи дни на исходе. И даже когда конец очевиден и близок, мы боремся. И всякий, кто скажет нам, что бороться бессмысленно или даже опасно, станет нашим злейшим врагом и пробудет им до тех самых пор, пока мы не смиримся с неизбежным.
Я не знаю, как скоро он умрёт. Но он умрёт — это совершенно точно. А после он станет опасностью для всех в этом доме. Нужно не допустить этого. С Ирой и её мамой говорить бесполезно: они обе сейчас в горе и на грани нервного срыва. Чуть позже попытаюсь уличить момент и втолковать очевидное самому Леониду Николаевичу, оставшись с ним наедине. Надеюсь, будет ещё не слишком поздно.
Запись 12
Десятое сентября. Сорок четвёртый день с начала вымирания.
Даже не знаю, с чего начать. Страшный был день. Но теперь почти всё хорошо, если принимать во внимание ужас всех предыдущих обстоятельств. Пусть же часть, которую я обычно оставлял для предисловий, сегодня останется почти пустой.
День 44
Сегодня утром я снова желал, чтобы минувшая ночь вернулась и никогда не заканчивалась. Просыпаться совершенно не хотелось. Я боялся сегодняшнего дня и всего того, что он нам сулит. Я боялся даже просто встать с кровати, потому что знал, что едва я ступлю ногой на пол, начнётся отсчёт новых суток, в которые нам — а особенно Ире и её матери — предстоит прожить целую жизнь. И начнётся всё с того, что мы войдём в комнату, в которой остался на ночь Леонид Николаевич, и увидим, что с ним стало. Мы договорились сделать это вместе. И хотя мне очень хотелось, ради общей безопасности, нарушить это обещание и зайти в комнату раньше них всех, я решил этого не делать. Я совершенно чётко понимал, что с ними будет в момент, когда они увидят его в новом обличии, и решил разделить с ними их состояние. Их шок, боль и бессильную ярость на всё вокруг — я хотел, чтобы мы прошли через это вместе после того, как откроем ту дверь. Так, решил я, мне будет проще потом убедить их в необходимости немедленно оставить всё позади, погрузиться в минивэн и отправиться дальше. Чтобы это получилось, они должны знать, что я скорблю вместе с ними. Иначе, если мы не будем чувствовать в унисон, я со всеми своими рассуждениями вмиг стану для них чужим, и тогда… И тогда — не знаю, что будет. Скорее всего, мы останемся здесь до самого нашего печального конца — вот, что будет.
И потому я открыл глаза и стал ждать, пока проснётся Ира, не двигаясь с места. Её мать осталась ночевать в гостиной, поближе к комнате Леонида Николаевича. Не уверен, что она вообще спала. Во всяком случае, когда мы с Ирой вышли к ней в половине десятого, она уже бодрствовала.
— Ну как? — спросила её Ира.
— Не знаю, не заглядывала. Договорились же: вместе, — ответила она.
— Ты поспала хоть?
— Нет… Не знаю. Может и отключилась на пару часов.
— Когда в последний раз заходили, рука у него всё ещё была привязана? — спросил я.
Екатерина Дмитриевна посмотрела на меня одновременно с непониманием и глубочайшим презрением. По её взгляду я понял, что своим вопросом я собственноручно разрушил и без того хрупкий мостик эмоциональной связи между нами. «Был ли он привязан? Да что ты за человек, если спрашиваешь такое у не находящей себе место жены, при растерянной до крайности дочери?» — читалось в её глазах.
— Не помню, — ответила она.
Я кивнул.
— Пойдёмте. Когда-то надо будет открыть эту дверь, — сказал я.
Я подошёл к двери. Ира и её мать нехотя последовали за мной. Молоток я с собой не взял: не хотелось разбивать череп тому, чем стал Леонид Николаевич при его живых родственниках. Это бы нас с ними уж точно не сблизило. Потому я надеялся, что даже в самом худшем случае успею захлопнуть дверь перед его носом.
— Есть хоть надежда, что он там живой? — спросила Екатерина Дмитриевна в момент, когда я уже был готов повернуть дверную ручку.
— Да уж наверное, — ответила за меня Ира голосом, полным искреннего упования на лучшее и одновременно невозможное. Таким голосом в самом начале произносились фразы вроде: «Да-а… ерунда! Обычный карантин, максимум неделька, и всё наладится», — а потом: «Ну, раз уж армию подключили, то точно дня за три со всем разберутся», — и ещё: «Всё равно же наверху не дураки сидят, и не из таких кризисов страна выходила. А что телевизор молчит — так это не значит, что ничего не делается. У них же там самые лучшие спецы, лучшие мозги думают, как всё наладить. А нам надо просто сидеть и ждать — вот и всё». Надежда умирает последней. И всегда — в страшных муках.
— Ну да, должен выкарабкаться. Я вчера столько всего ему вколола… — сказала на это Екатерина Дмитриевна.
Слушать это было невыносимо. И в то же время велик был соблазн оставить их так, здесь, рядом с этой закрытой дверью, преисполненных оптимизма и веры в лучший исход. Пока дверь закрыта, их отец и муж для них не умрёт, и они могут строить догадки в пользу того, почему он может быть всё ещё жив, успокаивая себя ими. И счастье неведения будет для них вечным, если вечно эта комната останется заперта. Но тогда у нас не было времени на вечное счастье.
Я повернул ручку и толкнул дверь. Она отворилась, и перед нами предстала пустая кровать. Леонида Николаевича не было нигде, и, если он не спрятался
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 48
