Потому что ноги его, не висят культяпками, а упираются в пол.
— Не стойте там, жрать хочется.
Сглатываю новый крик, унимаю бешенное бьющееся сердце и продолжаю медленный спуск. Только помнить, только помнить, что он экспериментальный пациент.
Именно поэтому он поджимает под себя ноги, с виду абсолютно здоровые и осматривает меня, потом поднос.
— Опять это безвкусное дерьмо. Когда уже мясо будет?
— Принесла то, что сказали, — гнусавлю не своим голосом и ставлю поднос на столик возле стола.
Там какие-то бумаги. Отодвигаю их и раскрываю чашки с супом и овощным салатом.
Чувствую сзади, как он поднимается во весь рост и вижу перед собой тень. Господи, я уже и забыла какой он огромный, а постоянные отжимания кажется сделали его руки еще рельефнее.
Он наклоняется и нюхает суп.
— Сначала вы, я не доверяю новым людям, — слышу голос над головой и пожимаю плечами.
Лучше поскорее сделать, как он хочет и отсюда уйти. Потом сесть в машину и рвануть на вокзал. От него. Как можно дальше. Потому что находиться рядом с ним и притворяться кем бы то ни было, крайне тяжело.
Пробую свой суп, отмечая что со второго раза получилось сделать его съедобным и вдруг замираю, когда он касается моей руки, забирает ложку и садится на стул.
Смотрю, как он уплетает суп, огромный ломоть хлеба и весь салат. Надо идти, а я смотрю.
Не могу наглядеться на того, о ком мечтала, о том, кого ненавижу.
Может он и не болел? Может это все была проверка? А я повелась как дура?
Почему он на ногах?
Отхожу к лестнице, слышу скрип стула.
— Спасибо, было неплохо, — говорит он. – Блять!
Поворачиваюсь, хочу забрать поднос, как вдруг он прямо передо мной расстилается, роняя поднос и всю посуду на нем.
Наверное, поэтому она железная.
— Действие лекарства закончилось, — говорит он зло и оставляя меня собирать посуду, уползает и садится в кресло. Отворачивается и ничего не говорит до самого моего ухода.
Уехать я так и не смогла, хотя оставшийся день, пока убиралась, часто смотрела на выход. На сгущавшиеся сумерки за окном.
Мне казалось я попала в какой-то фарс, где мне отведена роль зрителя. Иначе как объяснить, что я вообще ничего не понимаю? Что я как слепой котенок тыкаюсь в темноте.
Что это за лекарство, которое может поднять человека с травмой позвоночника даже на несколько минут? И почему слезы наворачиваются при мысли, что Илий меня не узнал. Пусть даже под обильным гримом.
Глава 46.
Предполагаю, что для Илия это вопрос чуть ли не самый важный. Но спрашивать не буду, хотя он и предлагает задавать вопросы, пока мы ужинаем один на один. Каждый день. Каждый день я нахожусь с ним рядом под личиной дом работницы и не могу его коснуться. Поцеловать. Обнять.
И не смотря на всю обиду и боль, мне в кайф. Потому что за время нашего знакомства мы только трахались. А теперь Илий смотрит на меня не как на объект страсти, а как на человека.
Приятно, черт возьми. А самое главное он рассказывает о себе. О войне, друзьях, о жизни. О, том, как ненавидел гнет отца, постоянный контроль матери. Как сбежал в армию, хотя играл в хоккей и весьма успешно.
— Почему родители не стремились узнать о ваших интересах? — спрашиваю я, пока он доедает мой суп. Вторую тарелку, между прочим.
— А какие родители стремятся? Чаще всего им хочется лучшего детям, но что такое «лучшее» они не понимают. Ваши родители, Надежда были другими?
Вспоминать не хочется ни маму, отдавшую за нас жизнь, ни отца, продавшего нас ублюдку. Поэтому качаю головой.
Илий недолго молчит и вдруг неожиданно поднимается, забирает у меня грязную тарелку и подтягивает к себе. Что?
Такая резкая смена действий откровенно приводит в ужас, особенно от того плотоядного взгляда, которым меня опаляет Илий.
Да, что происходит?
— Молодой человек, вы с ума сошли?
— Надежда, Надежда. А мужчины у вас были? — прижимает он меня к себе за поясницу, и — о, Господи — гладит задницу. Огромную, ватную задницу, под которой я постоянно потею.
— Был. Один негодяй.
— Что же он с вами сделал? Обидел? Унизил?
— Разрушил душу, вырвал сердце, — упираюсь руками в твердую грудь, пока его губы стремительно приближаются к моим.
— Давайте я залечу ваши раны, а вы поможете мне, — трется он об меня боком. – Мне очень нужно проверить работу одного прибора.
— А у вас разве что-то там работает.
— Вот и предлагаю на это прямо сейчас посмотреть, — касается он меня пахом и я вскрикиваю. Когда ощущаю твердый, вздыбленный член. Да быть не может?! — Вам понравится.
— Сомневаюсь, молодой человек, — верчусь в его руках, но он словно не ощущает моего сопротивления, принимается скользить по губам губами, и я меня начинает трясти. Что происходит? Что он творит? Когда уже действие лекарства закончится и почему, ну почему я не могу оттолкнуть его.
Принимаю все, что он со мной делает. Почему не сопротивляюсь, пока он поднимает юбку, пока отодвигает ткань в сторону и принимается тереть укромное местечко, почему молчу, молчу и только хочу застонать, чтобы это не заканчивалось, чтобы его губы и пальцы продолжали творить грешное чудо.
Не со мной. А с Надеждой, домработницей.
Резко открываю глаза и смотрю его насмешливые. Он словно ждал, когда до меня дойдет. Резко поднимаю руку, обжигаю ее ударом об щеку и развернувшись бегу из подвала.
— Я готов подставить вторую щеку, если ты вернешься сюда, Лика.
Резко оборачиваюсь, не могу поверить в столь долгий обман и шиплю:
— Узнал значит, скотина?
— А ты не поняла? Я думал это у нас игры такие… Ролевые, — непривычно веселым голосом сообщает Илий и даже играет бровями.
Первое, что попадается мне под руку лампа. Летит она в него стремительно, но он изворачивается и начинает на меня наступать.
— Не подходи, не подходи ко мне паршивец. Придурок. Лжец!
— Когда я солгал тебе? – спрашивает и резко хватает на лестнице, прижимает ко все еще твердому телу и опаляет кожу шеи поцелуем. Нежной лаской. – Никогда не лгал и не буду. Но и импотентом возле тебя быть не собирался. Верь мне.
Рукой он рвет на мне тонкую ткань юбки, наклоняет к верхней лестнице и начинает оглаживать булочки. И я теряюсь в ощущениях. Давно Илий не был столь уверенным в своих действиях. Давно он не делал этого с такой жаждой в руках, давно мое тело на было инструментом его желания.
И почему я не сопротивляюсь, почему не бегу от этой постыдной жажды как можно дальше, почему предаюсь блядству происходить вот так? На лестнице, в подвале, пока шершавый язык вылизывает мне нутро, а руки пробиваются под тяжелый тканевый комбинезон и сжимают грудь.
