12. Званый ужин
Впервые за последние уже, наверное, несколько недель я проснулся в спальне и с удовольствием растянулся поперек пустой кровати. Принятый на ночь амбиен приятно освежал. На кухне Джейн готовила воскресный завтрак, а я неспешно принял душ, прежде чем присоединиться к семье. Перед тем как спуститься, я внимательно осмотрел свое отражение в зеркале – никаких мешков под глазами, кожа чистая – и с удивлением обнаружил, что испытываю настоящий голод и что поем я сейчас с удовольствием. Раз в неделю, только за воскресным завтраком, отменялись все диетические запреты: мне можно было поесть мягкого сыра, омлет с беконом и сосисками, Робби (который снова промямлил, что ночью в его дверь кто-то скребся) – донатсы и тосты по-французски, Саре (рассеянной и уставшей, возможно, вследствие прописанного ей в прошлом месяце коктейля из препаратов, который, очевидно, в итоге подействовал) – горячий шоколад и блинчики. Джейн, которой предстояли досъемки, ограничилась банановым коктейлем с соевым молоком и постаралась скрыть тревогу по поводу скорого отъезда в Торонто. В кои-то веки я чувствовал себя членом семьи и никого не смущал. Я был сдержан и благодушен даже после того, как пролистал газеты, которые пестрели статьями, раскрывающими все возможные аспекты исчезновения Маера Коэна, а также длинным списком из (теперь уже) тринадцати мальчишек, исчезнувших за последние пять месяцев. Целую полосу местной газеты занимали их фотографии, под каждой – описание внешности, дата исчезновения и место, где его видели последний раз. (Том Солтер катался на байдарке на озере Морнингсайд; Клиэри Миллер и Джош Уолицер вышли из здания почты на Элрой-авеню; последнее изображение Эварда Берджесса засекли камеры слежения, когда он тихонько шел по аэропорту Мидленда.) То был годовой отчет по пропавшим без вести, я попросту отложил газету. Как только Робби и Сара отправились к себе, мы с Джейн принялись раскидывать мозгами, как отписаться от ужина у Алленов, но было уже слишком поздно. Легче было перетерпеть, чем вызвать их косые взгляды, так что я соответственно спланировал свой день до семи часов, когда нам полагалось выходить.
Остаток утра я провел в гостиной, расставляя мебель по местам, однако в процессе понял, что новое расположение мне нравится больше, и, расталкивая диваны, столики и стулья, испытал страннейший приступ ностальгии. Ковер же, пусть и поменял цвет, был теперь без единого пятнышка: пепельные отпечатки исчезли, и, хотя сочетание бежевого с зеленым смотрелось тревожно, у комнаты появился какой-никакой, а характер. Потом я вышел во двор, чтобы проверить чернеющее грязевое пятно, и, к моему облегчению, обнаружил, что оно почти высохло, а яма потихоньку заполнялась сама собой. И когда я взглянул на темнеющую за полем кромку леса, глубоко вдохнул свежий осенний воздух, на минуту я даже решил, что Джейн, пожалуй, права и это не поле, где восстают мертвецы, а самый обыкновенный луг. Затем я поднялся на второй этаж, чтобы осмотреть царапины на двери в комнату Робби. Присев на корточки, я ощупал прорезы, и никакой разницы с теми, что я видел на Хэллоуин, обнаружить не смог. Опять же: облегчение. Складывалось чувство, что плохие новости, которые принес вчера Кимболл, потихоньку уравновешиваются. После обеда время текло медленно, спокойно, бессобытийно. Я смотрел футбол, а Эйми Лайт все никак не перезванивала.
В шесть вечера Джейн нарядила меня в черные слаксы «Пол Смит», серый джемпер «Гуччи» и мокасины от «Прада» – шикарно, в то же время консервативно и по-любому презентабельно. Самой Джейн требовался час, чтобы привести себя в порядок, я же тем временем спустился на первый этаж поприветствовать Венди, которая должна была присмотреть за детьми, поскольку у Марты был выходной. То была симпатичная студенточка, Джейн была знакома с ее родителями, и все мамы округи отзывались о ней наилучшим образом. Сначала Джейн не хотела ее звать, ведь мы шли в гости к ближайшим соседям и могли просто взять детей с собой, однако Митчелл Аллен вскользь упомянул об ушной инфекции Эштона и мягко забраковал наш план. Вспоминая, о чем мне вчера рассказал Кимболл, я был счастлив, что дети будут под присмотром. Ожидая Джейн, я сгрузил на компьютер фотографии с Хэллоуина: Робби и Эштон, оба угрюмые, вспотевшие, выросшие уже из этого праздника; Сара в наряде малолетней проститутки.
Изображение кремового «Мерседеса-450SL» сначала привлекло мое внимание, но теперь это было не очень важно – чья-то машина, только и всего. Так я решил, когда попытки, увеличив изображение, рассмотреть номер машины, не увенчались успехом: цифры были размыты в отблесках уличных фонарей и, как и многое другое в тот вечер, больше не имели принципиального значения. Свои фотографии я пролистывал, не рассматривая, однако собственный вид, испуганный и ошарашенный, нервировал меня куда меньше, чем изображение Митчелла Аллена и Джейн, где они стоят на фоне дома Ларсонов, на Бридж-стрит. Митчелл уверенно обнимает Джейн за талию, губы изогнулись в плотоядной ухмылочке. Фотография эта давала больше поводов для беспокойства, чем какая-то машина, которой я так испугался на Хэллоуин.
Вообще-то мы с Митчеллом вместе учились в Кэмдене, но там были едва знакомы, хоть колледж и был маленький, до кровосмешения. То, что Митчелл Аллен оказался соседом Джейн, удивило меня меньше, чем то, что он женился и стал отцом двух детей: Эштона, который в связи с возрастной и географической близостью стал лучшим другом Робби по умолчанию, и Зои, которая была на год младше Сары. Сколь мало я ни знал о Митчелле в Кэмдене, этого все же было достаточно, чтоб считать его бисексуалом, если не стопроцентным гомиком. Однако в тот краткий исторический период полной сексуальной безответственности все спали со всеми, пока СПИД не закрутил гайки. Когда мы закончили обучение и восьмидесятые были на исходе, многие девушки, известные мне как «лесбиянки», вышли замуж и обзавелись детьми, то же касается и мужчин, чья сексуальная ориентация в течение всех четырех лет, проведенных в Кэмдене, оставалась смутно неопределенной. Быть бисексуалом – или хотя бы производить такое впечатление – в Кэмдене считалось круто, и студенческое сообщество относилось к неразборчивой пансексуальности не только с чрезмерной терпимостью, но даже всячески ее приветствовало. Большинство парней руководствовались максимой «один раз – не пидарас», а некоторые свой опыт даже выпячивали; у девочек от этого загорались глаза, а парни считали тебя таинственным и опасным, таким образом перед тобой открывались двери, повышался твой уровень желанности, а сам ты, в общем контексте, чувствовал еще большую принадлежность к искусству, что, собственно, и было нашей основной целью – продемонстрировать сверстникам, что нет никаких границ, все приемлемо, блуд в законе.
