Пилоты, двое битых жизнью и возрастом мужиков, без энтузиазма выслушали Урусова, кивнули, потом один из них, лысый, с красным, обветренным лицом, спросил у Хосы:
– Маршрут полета?
Руслан Кимович вынул из кармана бумагу с координатами, молча протянул обветренному. Тот секунду пытался осмыслить, потом сунул листок своему напарнику и захохотал, а сквозь смех донеслось:
– Ой, не могу, честное слово! Я что, Жюль Верн, градусы и минуты вычислять?! Да вы что, мужики, в самом деле! Вы по-русски можете сказать?
– Вологодская область, километров сто пятьдесят к юго-западу от Вожеги! – спокойно сказал Руслан Кимович.
– Ну, вот и все! А то координаты, градусы, широты… По сорок пятому азимуту от Вожеги в ста пятидесяти тормознемся, оглядитесь на месте! Ну, полетели, что ли?
И пилоты полезли в вертолет. Мы попрощались с Урусовым, тот пожелал им удачи, и заспешил по продуваемой всеми ветрами бетонки к серому зданию наземных служб аэродрома. Я проводил взглядом мощную когда-то, а сейчас слегка оплывшую фигуру полковника, и противоречивые мысли закружились в моей голове в этот момент. С одной стороны – «гэбэшник», чересчур суровый и даже злой мужик, с другой стороны Урусов вызывал у меня чувство уважения, главным образом тем, что все же был профессионалом, и с этих позиций четко делил людей на «своих» и «врагов», и уж «своим» помогал и поддерживал всегда…
Но мысли мыслями, а надо было лететь, и я повернувшись, заспешил к вертолету, возле которого стоял, что-то говоря по телефону, видимо, прощаясь с женой, Руслан Кимович.
Закончив разговаривать, Хосы убрал трубку, открыл дверцу и первым забрался в пахнущее керосином, железом и пластмассой гулкое нутро вертолета. Я влез в салон следом, поглядел на пилотов, чьи головы в серых шлемах, до сих пор трясущиеся от хохота, виднелись через пластиковое окно стальной двери, отделяющую кабину от салона, сел на жесткое откидное сидение, поглядел в иллюминатор…
И в ту же секунду над нашими головами с мощным, стальным чавканьем заворочались турбины вертолетного двигателя, зашелестел воздух, разрезаемый огромными лопастями винта, а потом все звуки потонули в ровном, рокочущем грохоте заработавших двигателей. Ну, Господи, спаси и помоги!
«Ми– 8» взлетел довольно стремительно – я, никогда до этого не летавший на вертолетах, ощутил в желудке неприятную, холодную пустоту, вспомнил подъем на скоростном лифте в главном здании МГУ – ощущения были похожи, с той лишь разницей, что лифт не качало и он не трясся, словно больной в лихорадке.
Вертолет набрал нужную высоту, накренился вперед и полетел, забирая к северу. За мутноватыми стеклами иллюминаторов было хорошо видно остававшуюся позади Москву, большое, багровое солнце, клонящееся к заходу, и серые, рваные облака.
Мы специально подгадали со временем отлета – что бы подлететь к Комолякам в темноте. Вертолет планировалось оставить километрах в трех-четырех, в сторонке – судя по карте, в северных вологодских лесах повсюду были болотца, достаточно безлесные, и как очень хотелось верить мне, не смотря на весну, еще достаточно промерзлые, для того, чтобы туда смог сесть тяжелый «Ми– 8».
Полет проходил нормально. Хосы дремал, привалившись к огромному, занимающему половину салона сварному дополнительному топливному баку с полутонной керосина, крашенному в оранжевый цвет. На баке крупно было написано: «Не курить!», и очень по-русски валялись смятые сигаретные окурки.
Я смотрел в окно, на проплывающие внизу дороги, деревушки, поселки, какие-то стройки, столбы, машины. Вертолет летел невысоко, можно было даже различить отдельных людей там, внизу. Но постепенно пейзаж начал меняться – Подмосковье, обжитое и цивилизованное, осталось позади, и под оранжевым брюхом вертолета поплыла серая щетина бескрайних лесов, изредка, как полоски на голове рейвера, разделяемая просеками и дорогами.
В голове у меня царил сумбур. После неудачного обмена и пожара в Центре я почему-то не мог, даже заставляя себя специально, представить Катино лицо. Это было ужасно, но это было так: до этого, в любой, даже самой безнадежной ситуации, когда жизнь моя висела на волоске, я всегда внутренним зрением ВИДЕЛ милое, до боли милое и родное лицо. Теперь в голове вместо этого мерцала какая-то серая пустота…
«Куда летим? Что нас там ждет? Вдруг эти самые Комоляки – хорошо укрепленная база, на которой сидит отряд каких-нибудь наемников, которые покрошат нас еще на подлете? Или, наоборот, вот мы сейчас прилетим – а там давно занесенное снегом пепелище, и все? А если мы вообще попросту не найдем этих Комоляк? Или их вообще не существует, и мы стали жертвой хорошо продуманного обмана?», – я думал, прикидывал, пытался просчитать все возможные ситуации, особенно негативные. Мне отчего-то верилось – просчитай я их действительно все, и эти ситуации не воплотятся в жизнь, не станут реальностью…
Дремавший Хосы вдруг шевельнулся, мельком глянул на часы, перегнувшись через свободное сидение, наклонился к мне, к самому уху, чтобы не перекрикивать рокот двигателей, и сказал:
– Через полтора часа будем в заданном районе! Ты бы поспал! Мыслями только взвинтишь себя, а толку ни какого, слышишь?! Ты мне нужен спокойный и уверенный! Психовать – значит проиграть! Понял?
Я, конечно, слышал и понял, но ничего с собой поделать не мог – мысли о Кате, как я не гнал из головы, все равно постоянно возникали, ломали и калечили мою душу, то бросая ее в безжалостную кипень лютой злобы, то – в серую апатию, неподъемно-вязкую, от которой хотелось выброситься из вертолета, потому что все это – зря, бессмысленно, Кати уже давно нет, ничего они не найдут, никого не спасут… И так – до бесконечности!
Хосы посмотрел мне в глаза, покачал головой, сунул в руку темно-коричневые, тяжелые четки с крупными бусинами, показал жестом – посчитай, и вновь откинулся, закрыв глаза.
За бортом вертолета вечерело. Солнце еще висело над горизонтом, хотя было ясно, что через час оно уйдет, скроется, и наступит ночь. Внизу, на земле, наступали сумерки. Я видел, когда вертолет пролетал над полянами, какие длинные тени отбрасывают деревья, и сердце его сжималось от неприятных предчувствий.
В конце концов я отвернулся от круглой льдины иллюминатора, и машинально покрутил в руках четки Хосы. Сглаженные, как будь-то теплые и словно бы живые бусины четок плавно перетекали между пальцами, и постепенно я увлекся ими, считая про себя: «…Восемь, девять, десять…»
Глава десятая
Катя слезала с сосны почти час. Затекшие ноги и руки, ставшее вдруг непослушным, словно бы деревянным, тело не подчинялись ей, и приходилось подолгу разминать, растирать конечности, что бы они потом не подвели, не соскользнули с облетающих желтой, похожей на луковую шелуху, сосновых веток. Падать Кате было никак нельзя, это она понимала отлично…
Наконец, после долгого, улиточного спуска, Катя оказалась на земле. Без сил, она привалилась к сосновому стволу, и тяжело дыша, огляделась. День набирал полную силу и обещал быть теплым, по-настоящему весенним. Вовсю чирикали по веткам птицы, и от их гомона Кате казалось, что у нее поднимается настроение…
