— Я поехал назад в школу. Мне нужно было подготовить статью для «Таймс эдьюкейшнл саплмент»[15], и я работал над ней до вечера.
— Благодарю вас, сэр Альфред, — сказал Саймон, он явно хотел вселить в меня уверенность.
— Теперь очередь показаний констебля Берда, который под присягой, — не преминул подчеркнуть он, — сообщил, что ночью четвертого апреля, в два часа сорок минут, видел, как вы ехали по главной дороге к школе. Где вы были в это время?
— Я был дома, спал, — сказал я.
Это прозвучало так просто, так добропорядочно, так скучно. Но правда такая и есть, и мне нечего было сообщить, кроме банальной правды.
— Почему вы не сообщили в полицию сразу же, когда узнали, что Джордж исчез?
Снова — только правда.
— Я хотел поискать его. Думал, что он где-то неподалеку. Но после целого дня бесполезных поисков я сообщил его родителям. И сразу после этого — полиции.
Далее Саймон перешел к яме в моем саду в Кенте, то есть сначала яме, а потом уже не яме. Я поклялся, что ничего об этом не знаю и что последний раз я был в своем доме за несколько недель до исчезновения Джорджа.
Когда Саймон закончил, я уже набрал немного уверенности, но прокурор быстро ее подорвал. Он перечислил один за другим все пункты моих показаний и дал понять, что со всех сторон я выхожу отъявленным лжецом. Я мог лишь отрицать все, в чем он меня обвинял.
— Нет, — твердил я. — Это неправда.
Я повторял это снова и снова — как совсем недавно репетировал мантру «не признаю».
Под конец допроса он развернулся к присяжным и презрительно пожал плечами. Я сошел с трибуны, ноги у меня подкашивались.
С облегчением я увидел, как на трибуну поднялся мистер Твиди. У меня не было сомнений, что он подтвердит мое алиби. Что он и сделал, быстро, без колебаний и практически теми же словами, как и те, что я произнес в свою защиту. Усомниться в его правдивости было невозможно, и обвинитель на этот раз отказался от допроса.
В то, что я пишу сейчас, невозможно поверить. Обвинение потратило две недели на допрос длинной череды свидетелей, чтобы доказать мою виновность. Жалкие попытки защитить меня длились меньше дня. Кроме мистера Твида Саймон откопал еще двух свидетелей защиты — кого сумел. И ни один из них не мог дать убедительных показаний. Первым был вызван Эклз, я и понял, что если моя жизнь зависит от человека вроде Эклза — а того подмигивания я так и не смог забыть, — значит, битва и вправду проиграна.
Я слушал его показания почти с восхищением. Он сказал, что я идеальный директор, человек твердых принципов и убеждений. Что я заслужил признание и уважение, как учитель и как автор методик преподавания. Моя работа в системе образования получила высокую оценку. Причем совершенно заслуженно. А затем он превзошел себя.
— Прежде всего, — сказал он, — я считаю его преданным и близким другом и не могу себе представить, что он мог совершить преступление, в котором его обвиняют.
Прокурор даже не потрудился его допросить. Он только пожал плечами, словно знал, что Эклза подучили это говорить. За Эклзом последовал Фенби, показания он давал вяло, но вполне искренне. Но прокурор проигнорировал и его. Когда Фенби закончил, в зале воцарилась напряженная тишина. Все словно ждали, каким будет следующий ход Саймона.
Он нехотя встал и обратился к судье.
— Ваша честь, — сказал он, — на этом версия защиты закончена.
Зал удивленно загудел. Это было все равно что выбросить полотенце на ринг и заявить, что его клиент виновен. Присяжные вздохнули с облегчением. Они, наверное, прикидывали, что успеют домой к ужину, потому что вердикт был очевиден. Но сначала им предстояло выдержать заключительную речь прокурора и защитника, а также заключительное обращение судьи к присяжным, после чего им предстояло удалиться на совещание и вернуться с вердиктом.
Но тут судья объявил запоздалый перерыв на обед, и меня снова отвели в камеру. Выходя из зала, я заметил, как мистер Эклз торопливо пробирается к выходу — словно у него какое-то срочное дело. Я должен был испытывать к нему благодарность за лестные для меня показания, но и они почему-то попахивали заговором. В обеденный перерыв Саймон ко мне даже не заглянул, и я решил, что он готовит заключительную речь. К еде я не притронулся. Я понимал, что обречен, и даже не видел смысла возвращаться в зал. Но за мной все равно пришли.
Меня била дрожь. Я не сомневался, что со свободой, в которой меня и так уже ограничили, мне придется распрощаться окончательно. Однако я еще лелеял надежду. Как же иначе? Потому что даже если присяжные и не были уверены в моей невиновности, а я и сам уже не был в ней совершенно уверен, их наверняка одолевали сомнения. Наверняка в их обсуждении встречались слова «подтасовка фактов» и «заговор». Двенадцать добропорядочных мужчин и женщин. Они не могли позволить себе легковесные суждения. Они непременно сомневались, колебались, раздумывали. Они не могли с чистым сердцем прийти к однозначному выводу. Я всей душой желал поселить в них сомнения. Больше мне на что было надеяться.
Судья еще не вошел. Присяжные расселись и ждали продолжения. Я взглянул на прокурора: он сидел неподвижно, но по лицу его блуждала улыбка. Он очевидно рассчитывал на вердикт, за который и ратовал. Затем я посмотрел на Саймона и был потрясен. Он сидел, склонив голову, сокрушенно понурив плечи. Я ждал, когда он поглядит на меня, и, поймав наконец его взгляд, увидел, что лицо его посерело. Он покачал головой. «Мы проиграли, — словно говорил он мне. — Надежды нет». Неужели за обеденный перерыв появились новые доказательства, которые лишили его всякой надежды? И вскоре я все узнал.
Вошел судья, мы встали. Зал замер в ожидании. Настало последнее действие пьесы. Могло случиться все, что угодно. И случилось.
— Прежде чем мы перейдем к заключительным речам, — объявил судья, — обвинитель обратился с просьбой представить контрдоказательства. Сторона обвинения вызывает мистера Твиди.
Тут я машинально стал искать глазами Эклза, потому что понимал: то, как он поспешно покинул зал, связано с этими новыми показаниями. Я взглянул на Саймона, тот лишь беспомощно пожал плечами.
Мистер Твиди снова поднялся на трибуну и снова принял присягу.
— Вы хотите отозвать свои предыдущие показания? — спросил прокурор. Спросил зло: явно хотел показать присяжным, что он к лжесвидетельству непричастен.
— Да, — сказал Твиди. — Я говорил неправду.
— А теперь вы хотите внести изменения в показания?
— Да, — смиренно ответил Твиди.
— Вы утверждали, что третьего апреля между половиной третьего и тремя часами дня вы принимали обвиняемого в своем зубоврачебном кабинете. Так или нет?
