Она строга и холодна со всеми,Но мне той нашей ночи не забыть!С такими телесами рушить семьи,А не секретарем райкома быть!
Я спрятал подборку, а тут, легок на помине, позвонил Ипатов: «Жорыч, выезжаю. Через пятнадцать минут буду на «Баррикадной».
Служил мой друг на площади Ногина в вычислительном центре ЦК КПСС.
Выходя из редакции, я заглянул в каморку к Вере Павловне, полнотелой даме, похожей на гарнизонную буфетчицу. Она много лет прослужила в машбюро трибунала Московского военного округа, но об этом периоде своей жизни рассказывать не любила, хотя, выпив, была словоохотлива.
– Много работы? – спросил я.
– Очень! – Машинистка, как школьница, прикрыла халтурную рукопись, которую перепечатывала.
Я сделал вид, будто ничего не заметил: всем надо жить. Зарплата у нее маленькая, муж объелся груш, мать – инвалид, разведенная дочь пьет. Внуки тоже на Вере Павловне, вот она и прирабатывает тем, что перестукивает на редакционной машинке разных графоманов. Берет, кстати, недорого: 30 копеек за страницу прозы и 15 копеек за стихи.
– Прозаиков надо сегодня в набор заслать. Все остальное пока отложите!
– Поняла. Но ребята еще не все мне сдали…
– Сдадут. Печатайте с колес!
– Так точно!
Я вышел на улицу. Экономное осеннее солнышко навевало добрую грусть. У раскопа, огороженного металлическими барьерами, собрались зеваки; самозваный экскурсовод, похожий на молодого Маркса, объяснял, подвывая: «Тысячи оскверненных и убитых женщин зарыты в этом месте!» Все слушали с интересом, даже милиционеры. Переходя на зеленый свет Садовое кольцо, я встретил Золотуева, поздоровался, но он не ответил. Ну и ладно! Видимо, утром Влад решил покончить навсегда с водкой и был погружен в эту сверхзадачу. После первой рюмки пройдет.
Новую территорию зоопарка накрывали желтые кроны огромных лип. Над серебристым куполом планетария по голубому эмалевому небу плыли отчетливые осенние облака. В газетном киоске остались только профсоюзный «Труд» и областное «Ленинское знамя». Как в анекдоте: «Правды» нет. «Известия» кончились. Только «Труд» за две копейки остался». Я встал у выхода из метро, возле рубленого гранитного барельефа, изображавшего героев революции 1905 года, и развернул газету. Передовая называлась «Быть хозяином на родной земле!». Спохватились! Что у нас там еще? Ага: «Вышел очередной номер теоретического и политического журнала ЦК КПСС «Коммунист». Открывается он статьей «Идеологическую работу – на уровень задач совершенствования развитого социализма». Господи, да разве можно таким языком с людьми разговаривать? Они ведь живые. Рядышком обращение Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР Ю. В. Андропова «Сберечь и преумножить достигнутое за годы разрядки»… Боже, неужели кто-то станет это читать?
Из метро выскочил Жека:
– Салют, суперфосфат! Давно не виделись. – Он протянул мне папку.
– Ну как тебе?
– Убиться веником! Великий писатель! И все ведь – правда!
Я на всякий случай развязал тесемки и заглянул вовнутрь. Мне показалось, бумага стала чуть белее и глаже. Проверяя подозрение, я взъерошил листы и почувствовал: они еще теплые и местами слиплись – так бывает сразу после ксерокопирования.
– Жека, ты охренел?
– Жорыч, прости, не успел дочитать. Пришлось отксерить.
– А где мой экземпляр?
– Торопился, наверное, перепутал. Какая разница… Не журись!
– А если заметят?
– Брось, все ксероксы одинаковые.
– Никому не показывай! Сколько копий снял?
– Ты за кого меня принимаешь?! Одну! – возмутился мой друг так горячо, что я понял: несколько.
– Ты офигел!
– Ой, побежал, а то уволят. У нас в «ящике» строго. Не злись, мы тебе за это БЭК просчитаем.
– Что?
– Потом объясню.
Мой вероломный сосед скрылся от упреков в метро, а я, проклиная себя за доверчивость и чертыхаясь, побрел в редакцию. Встречные деревья раздражали ядовитой желтизной и крикливым багрянцем. Небо цвета стиральной синьки наводило тоску. У раскопа народа уже не было, зато стоял милицейский «жигуль». Два патрульных смотрели в яму, а постовой, выйдя из посольской будки, объяснял соратникам по охране правопорядка: «Тысячи оскверненных и убитых женщин зарыты в этом месте!»
В коридоре на оттоманке сидел наш постоянный автор Федор Николаевич Копков, румяный старик лет семидесяти. В юности он служил в ЭПРОНе водолазом и однажды, обследуя затонувшее судно, с ужасом увидел, как на него движется, словно ожив, раздувшееся тело утопленника. В итоге краснофлотец Копков сошел с ума, но не буйно, а мечтательно и вот уже много лет составляет словарь языка чаек, даже пишет стихи на истошном наречии этих гордых птиц.
– Я к вам, Георгий Михайлович!
– Жаль, Федор Николаевич, но у меня запарка – срочный материал в номер.
– Ничего, ничего, я подожду. Хорошо, что диванчик поставили. Стоять тяжело, восьмой десяток не шутка!
– Ну, зачем же ждать!
– А мне торопиться некуда. Знаете, что по этому поводу говорят чайки?
– Не-ет…
– А вот… – Копков вытянул шею, сложил губы клювиком и жалобно прокурлыкал. – Поняли?
– Не совсем…
– Попробую вам перевести, хотя и сам, знаете, многих слов еще не понимаю. Очень сложный язык!
– Одну минуточку, Федор Николаевич…
Из кабинета Торможенко доносился медленный и мерный, как метроном, стук машинки, значит, он дописывает свой кусок отчета о собрании. Лучше не отвлекать. Я заглянул в залу: ответсек разложил перед собой на столе фломастеры, как крупнокалиберные патроны, и, окутавшись тайной, перечерчивал макет. Надрываясь, звонил телефон, но никто не обращал внимания. Синезубка стояла у него за спиной и рылась пальчиками в седых бакенбардах:
– Макетсон, почему вы не любите желтый цвет? Ну, возьмите, возьмите желтый фломастер! Он такой красивый!
– Это цвет измены, Машенька.
