У поколения Антанаса Сметоны к антисемитизму был определенный иммунитет, но перед войной до Литвы, как и до многих других стран, докатились настроения Берлина и Мюнхена. Явилась группа молодых деятелей, которая делила население страны на хозяев и гостей, гостеприимство к которым в любую секунду можно отменить. Они считали Сметону старым и мягкотелым и намеревались сместить его. Ультранационализм был знаком всего этого времени в Европе; другим знаком было отождествление евреев с коммунистами. Подпольная коммунистическая партия в Литве была ничтожной по размерам, евреев в ней было около восьмисот человек из двух тысяч (в руководство Сталин назначал «расово чистых» литовцев); но миф, выражаемый простыми словами: «все евреи — коммунисты, все коммунисты — евреи», оказался необыкновенно живучим. Во время катастрофы, которая случилась после пакта Молотова-Риббентропа, ультранационалисты перешли от статей и манифестов к действиям. Именно их восхитило предложение Гитлера отнять Вильнюс у поляков силой, и в первые дни войны они объявили себя его союзниками, готовыми обеспечить Литве место в новой Европе без евреев и коммунистов. В печати на евреев переложили вину за сталинские репрессии и депортации. Этим дали индульгенцию «понарским стрелкам» — самым темным элементам народа, которые служили в охране гетто, вели евреев на место казни, сталкивали их в ямы и нажимали на курок.
В советское время об этом не то что молчали, но прикрывали ширмой бессмысленного новояза. Что жертвами были евреи, вообще не упоминалось — говорили о «невинных советских гражданах». Памятник с надписью на идиш в Панеряй, поставленный сразу после войны, снесли и заменили на новый, который не вызывал сомнений у цензуры. Когда Литва обрела независимость, она не сразу осознала, что Холокост — самая черная страница ее истории. Не знаю, осознает ли в нужной степени и сейчас. Германии для этого понадобилось несколько десятков лет и несколько поколений интеллигенции. До сих пор многие литовцы думают, что неприкрытая правда об истории может навредить народу, ослабить его, отнять самоуважение. Другие говорят прежде всего, даже исключительно о преступлениях Сталина, а все, что произошло потом, называют понятной — стало быть, простительной — реакцией. Но есть две простых аксиомы, и я знаю литовцев, которые их придерживаются. Во-первых, одни преступления нельзя оправдывать другими. Во-вторых, истина не ослабляет, а освобождает, не отнимает самоуважение, а возвращает его.
Попытки вернуть независимость во время войны превратились в Гордиев узел. Сопротивление Сталину, несомненно, было законным; но с самого начала в него вплелась темная нить — и отделить ее, казалось, почти невозможно. Литовские политики, даже те, кто не были пронацистскими, долго не видели никаких союзников, кроме Германии. Правда, эмигранты, в том числе и Сметона, пытались завязать отношения с англичанами и американцами, но без особого успеха. Те, что остались на родине, пытались добиться для Литвы статуса Словакии или Хорватии, а в самом лучшем случае — Финляндии. Из этого вытекал военный союз с Гитлером (для пронацистов — и союз идеологический), но германские власти, как я уже говорил, к этому вовсе не были склонны. В начале ноября 1941 года, по дороге на Восточный фронт, Вильнюс навестил сам Йозеф Геббельс. Город, «полный храмов разных вероисповеданий», произвел на него крайне унылое впечатление. Взгляд Гитлера на Литву и свое собственное мнение он изложил в дневнике: «Литовцы представляли, что им позволят восстановить их старое государство в расширенных границах. Они, конечно, ошиблись. Мы не хотим повторять предвоенный обман: проливать немецкую кровь за то, чтобы маленькие пограничные государства начали самостоятельную жизнь, потом опять от нас отвернулись и склонились в сторону плутократии. Литовцы — раса невысокого качества. Эстонцы выше, не говоря уж о финнах, которые вообще на другом уровне».
Только к 1943 году начало формироваться антинацистское подпольное движение, ориентированное на западных союзников, но его сковывал страх, что борьба с Гитлером обернется услугой Сталину. Избегали любых вооруженных акций, на которые гестапо несомненно реагировало бы массовыми повешениями и расстрелами. Негромкие, но настойчивые указания подполья хотя бы помешали планам создания литовского легиона СС. Такие легионы возникли в Латвии и Эстонии; так что литовцы лишний раз доказали, что они менее, чем их соседи, достойны звания арийцев. Разозленная нацистская администрация сослала в Штуттхоф несколько десятков руководителей литовской общины и прикрыла очаг вражеской пропаганды — Вильнюсский университет. С этого времени лекции, семинары и защита дипломов происходили на частных квартирах. Кстати, польскоязычный университет Стефана Батория был на таком положении с самого начала войны.
У польского подполья в Вильнюсе не было подобных дилемм. У него не возникал вопрос, кого поддерживать — в Лондоне существовало польское правительство, которое бесспорно было на стороне западных союзников. Что такое сталинизм, поляки понимали не хуже литовцев, но были уверены: после войны Англия, Франция и США помогут защитить их страну от обоих тоталитарных государств. Ведь война началась, собственно, за свободу Польши, которую Запад обещал гарантировать. Сильные польские партизанские части — Армия Краева — выполняли приказы лондонского руководства и часто наносили ощутимые удары по оккупантам. К оккупантам они относили и литовцев. Позиция Лондона и польских партизан была однозначной: Вильнюс незаконно отделен от Польши, и его надо силой вернуть. Все это усугубило польско-литовскую враждебность, которая и так была основательной. Обе общины до сих пор помнят сведение счетов во время войны; еще живы свидетели кровавых стычек в лесах и у озер Вильнюсского края, и многие на обеих сторонах считают своим священным долгом об этом напоминать. Литовцы говорят, что Армия Краева убивала литовских хуторян, учителей и священников; поляки отвечают, что уничтожали немецких коллаборантов, а если погибли невинные, то только потому, что партизаны мстили за такие же действия литовских полицейских. Обе версии, в общем, соответствуют действительности, но от этого не легче. Польское подполье пыталось договориться с литовским, но все переговоры упирались в вильнюсский вопрос, в котором ни одна сторона не хотела уступить. К концу войны возник зародыш литовской армии — военные силы генерала Плехавичюса; нацисты их скоро разогнали, но они успели несколько раз сразиться с Армией Краевой, хоть и без успеха. Только через шестьдесят лет ветераны обеих армий подписали в Вильнюсе нечто подобное перемирию и сели за один стол, топя обиды в пиве. Но вполне достаточно и тех, кто не согласился с этим единственно правильным жестом.
Если у кого-нибудь и были сомнения по поводу польских планов Сталина, то они развеялись, когда открылась правда о Катыни. В этом русском лесу недалеко от Смоленска немецкая армия нашла останки нескольких тысяч польских офицеров. Всех их взяли в плен в 1939 году, а советские энкаведешники убили выстрелом в затылок, дабы навсегда развеять мечты о независимой и некоммунистической Польше.
Первым журналистом, описавшим Катынь, был Юзеф Мацкевич. Этот незаурядный человек пытался продолжать в литовском Вильнюсе линию краёвцев, и за это был обозван коллаборационистом. В советское время он старался жить незаметно, подрабатывал дровосеком и извозчиком. Эти годы произвели на него такое сильное впечатление, что во время нацистской оккупации он опубликовал несколько антикоммунистических статей в пронемецкой печати: за это польское подполье осудило его на смерть (а такие приговоры были отнюдь не фиктивны), но предводитель Армии Краевой в Вильнюсе Александр Кржижановский велел отложить исполнение приговора. Нацистское правительство пригласило Мацкевича участвовать в исследовании катыньских могил, и польское подполье ему это разрешило. Его репортаж — одно из самых мучительных свидетельств в истории двадцатого века. Как будто этого было мало: Мацкевич видел своими глазами уничтожение евреев в Панеряй и описал его тоже.
