Два дня они жрали стервецкую и свекольный херес. Под звуки оклахомовской истерии танцевали девочки вокруг дизеля. Мужиков было лишь двое: я и старый хрен со стёртыми рогами. Дамы втащили нас в круг. Пришлось плясать до второго инфаркта. А потом что было, то было…
На другой день после ознакомительного разговора: номер паспорта, группа крови, она сказала, как бы вскользь, что у неё сегодня день рождения и она, будучи, между прочим, девушкой стеснительной, напоминает об этом и просит отметить лёгким застольем. Я вывернулся наизнанку и пошёл за вином. Агафазия встретила меня уже в халате. На столе лишь морёный укроп. Выпили за виновницу, со второй мерзковато захмелели. – Я слышала, что ты художник. – Да, это моё призвание! – Не мог бы ты сделать мой портрет? – С большой радостью! – Аллегория юности в современном прочтении, и чтобы… чтобы никаких легкомыслий… и… чтобы волосы у меня золотые, а вся сама я… так сказать, без всего, но зато на фоне водопада, а в руке пистолет… – Зачем пистолет? Лучше лопату… – Юности свойственна пальба, не желаю быть лопатницей. – Я не буду писать чепуху. – Тогда я хочу в калошах и с селёдками на груди… оригинальность – мать муз и отец таланта. Старое надо рушить! – Да, придёт время, и музеи будут ползать перед нами на коленях, – думал я, меняя холст за холстом.
Через месяц мы поругались. Она сказала, что гранат, пластмассовый чайник и мужские помочи для натюрморта не пригодны. Как посмела, нахалка! Я вспыхнул, налился крапп-лаком и напомнил ей о съеденных бутербродах. Она тоже вспылила (оборзела на моих харчах, я не жадный, но где же предел) и назвала мои поиски, мой авант-гард – «старушечьи грёзы». Долго мы ещё вспыхивали, пока, наконец, я не выгнал её на улицу подумать над скрытым смыслом песни: ни мороз нам не страшен, ни жара, улыбаются только доктора. Через час она вернулась с тортом, попросила прощенья и со словами двусмысленного пожелания: долетайте до самого солнца и домой возвращайтесь скорей, – пригласила к маленькому столу.
Ссорились мы часто и часто мирились. Я познакомил её с городом и уже не водил в филармонию и на лимонадные вечера. В музее жарко, в ботаническом саду душно; она шутливо грозила пальцем, когда я по-товарищески пытался её обнять. – Моя киска больна чесоткой, – отнекивалась она от нежностей, и то чулок невзначай поправит, то, потянувшись, шевельнёт сахарные кромки, взрослеющая чертовка! Мы подружились, а где дружба, там и симпатия, как говорят умные на Востоке. Однажды мы решили потратиться и пойти в кино. Показывались хронику. Раскололся у каких-то берегов лайнер. Докеры бастовали. Происки ультра. Убили диктатора. Народ ликует. Построен рельсовый завод. Школьники преподносят цветы. Наконец потянулись титры художественной ленты. Я питал давнюю слабость к азиатскому синема. Предвкушая бомбейско-делийский флирт, смотрел на экран: забег молодой пары, стометровка по солнечному городу. Он и она уже вкусили самого сокровенного. Естественно, он из бедной семьи, но способный. Вот на экране его родительница разглядывает диплом с отличием. Сестрица (в 230-й серии потребуются деньги на её лечение) привстаёт с ветхих нар, хочет лицезреть образец цинкографии, но её душит Кашель. Подруга смышлёныша – из богатого дома. Родовита на пятнадцать колен взад и вперёд, это, однако, не мешает в годы разлуки искать утешение с древесной гадюкой-патриоткой островка Куимада-Гренд. Герой во время танца перед мама просит у мама дочь. Понятно? Отказ. В руке дочери реклама набора слёз. Рыдание под микроскопом. Идут, неизвестно куда, года. Мать видит – необъезженность сушит дочь мама, которая плохо видит. Так же, как и я, я ничего не понимаю, но мы с Агой ревём, ревёт весь зал, и киномеханик, бедняга, ревёт в который раз. Домашний симфонический оркестр и поездки на Южный полюс не помогают. Из панорам садов (восемь серий) является блистательный богач. Щекастые выкормыши изнемогают в танце «Солнцу вечно цвести». Во время тропического ливня архилюбезная пара поёт что-то вроде «Уж я сеяла лянок, ой лянок…» В 401-й серии перед свадьбой выясняется, что жених – валютчик, погибающий в перестрелке, и его ловят. К отеческим бредам возвращается тот, первый, уже кончивший с золотом на какую-то степень. Учёба пикантно иссушила мозг (вот он здоровается с чистильщиком сапог), занятый теперь мыслью «как помочь, где, кому?» Он мысленно, как и фабула сентиментальной телеги, двигается ещё без костылей по саду, нам знакомому с детства. Немного компиляции у классиков прожорливой музы и доля ретро. С невидящими глазами герой идёт в сад, оттуда в партер, там девятый вал слёз. Грозные тучи, тёмные силы, чёрные камни у бедной Лизон в грозу над обрывом накануне разлома в роддоме любовь яловая; что делать? Постаревший любитель кино скажет: экая драма; чего не бывает. Я смотрел этот фильм ещё и ещё после двадцати стаканов шмардыгана, вдрабадан пьяный, сытый, довольный, тёплый вышел из зала под локоток с Агафазией, пьяной в грязь, раздутой от колбасы, краснохарей, горячей и… вроде бы счастливой.
«За отличные успехи» мне дали от работы квартиру. Шеф сам вручил ключ, а также талоны на грудное молоко. Он их вручил со словами: мы с удовольствием следили за развитием вашего романа, коллега. Браво! Агафазия придаст вам силы, курс правильный. Но советую не очень увлекаться второстепенными персонажами. Ещё пару штрихов и переходите в другой… мир. Кстати, в это вторник ужин в Офицерском дворце… Внизу ждёт машина, едем на полигон.
…
…
В Бюро с утра я сел копать прошлое. Разрезал заклеенную коробку, вытряхнул килограммы снимков – досье на себя. Сколько подобных архивов тащат за собой по жизни, сколько серебра перелито из рудников в эмульсию склероза. Значит, так: налево детство, направо юность, вверх зрелость, вниз разное. Интересно, какая куча больше? Налево школа, направо мордочки, вниз разное, сбился. Вниз школа, прямо… потеря памяти, лагерь… а где детство? Снова, не спеша.
Оказалось, куча мордашек больше детства, школы и хлама. Выпускной снимок. Многих нет. Время, вперёд! Этот – выучив языки, потерял свой и речь. Тот, в нижнем ряду, он ведь тоже внизу, часто плевался, собирал значки и щавель… А эта любила торты с пивом, купалась в порту и… винтом катера вдребезг. Дальше – свистульки, весна, столетья. Лена в клетчатом, беременность десятилетних ген. А как ревела, когда на алгебре раздели. Гризетка Виолетка. На лекциях «от топора до кастрюли» мальчики связали её – она была классной красавицей – посадили глупышку на высокий жиденький шкаф и ну шатать из стороны в сторону, пока пышка-глупышка… Кажется, в классе восьмом, начитавшись светских страданий (…нет, нет, мама, я не в силах дальше жить по-старому… Отец, оглянись, посмотри, как пуста и ничтожна жизнь! Наш Лёвочка только говорит о подвигах ради ближнего, а сам… сам пропивает наше поместье. Хозяйство разваливается, работники уходят, в душе копится горечь и… если бы не Николя, мой друг, верный и преданный, я бы давно… Да, да… Я ухожу с ним из этого болота… к новой жизни, ради торжества возвышенного… Прощай, няня…), по собственной воле при свечах была… на кладбище, в жуткий ливень. Девичество мужало. Давно кальсоны шьёт – подсела на буженине. Ветры странствий. Где моя бригантина! Вот и я. В пляжных очках и с медным перстнем. Первая пьянка. Вино не понравилось. Как поздно стал пить! Мармулетка в жанкардевом десу, беглянка с лопатой, уже отстрелялась, втрескалась в баяниста, может, и не в слепого. Ого, да я в юности влачился за элитой. Таня-револьверщица отравилась керосином, бедняга в перерывах между револьвированием тачала сонеты про стригущий лишай. Любка-экскаваторщица обрезала кабель, испортила и себя, и машину. А этот свалил через перевал; став миллионером, заскучал по звону ручейка, запросился домой, недавно вернулся. Его после… сразу на стадион. Дали палочки для риса и отработали на нём 27 приёмов штыковой атаки… Осталась моя паспортная фотография. Нежно взял пинцетом, подул, посмотрел на свет и тьму. Вот он, смотри, тётя, потрет законченного негодяя, редкостной жлобины, способной у отца родного отбить и почки и бабу. Портрет человека ли? вынашивающего и стряпающего очередные скабрезности; образование – два коридора, ядрёна корень, как говаривала соседка, утрамбовывая помойку и разбрызгивая крыс, сатана её забодай. Падла, выдавал себя за мыслителя, мыслящего и во сне над некими взаимосвязями, хамовой с чинами, языков не умел, бегал быстро и, возможно, неплохо стрелял. Пустые челюсти, уши – капустные листья, свищеватые брыла. Ну почему не придушили Даггера? Время сжигать; всё; до конца. Погасил свет, зашёл в чулан, выдавил стеклянный глаз, ошпарил кипятком, утопил спать в миску с мёдом. Затем заснул, нагло наплевав на пережитое.
