Я слегка пожала плечами. Я обязана постараться не разонравиться Эдуарду. Я молода, и сил мне, кажется, хватает.
— Что такое? — спросила королева. — Ты улыбнулась.
— Правда? Я даже не заметила, миледи. А на ваш вопрос я отвечу: да. Да, ваше величество. Я смогу это вынести.
Королева ушла и оставила меня молиться, о чем я пожелаю.
В ту ночь и последовавший за нею день я стала взрослой. Я сделала болезненный шаг от невинности до таившей в себе опасности зрелости. Перестала быть юной девушкой, любимой игрушкой фрейлин. Время игр закончилось. Возможно, мне было жаль этого, но какие игры могли сравниться с первым головокружительным ощущением власти? Король стремился ко мне, желал меня. Первая ночь, которую мы провели в беседах и любовных объятиях, будет только первой из многих. Чего не под силу достичь фаворитке короля? Какие двери не отворятся переднею? Возможности открывались захватывающие, словно перед умиравшим с голоду нищим, который вдруг оказался за столом, накрытым для пышного пиршества, а ради вящего удовольствия кушанья подносят ему на золотом блюде. С неистово бьющимся сердцем я ожидала, какой окажется моя награда.
Я стала королевской любовницей. Днем — фрейлина Филиппы, по ночам — возлюбленная Эдуарда. Какая странная двойственность! И всякий день я ожидала, что при дворе начнутся пересуды. Пусть Уикхем дьявольски осмотрителен и умеет молчать как каменный, но невозможно вечно таиться, хотя тому, кто первый дал знать Изабелле, сумели заткнуть рот, и очень плотно. Много недель казалось, что я бреду по тончайшему льду, на каждом шагу ожидая, что он вот-вот треснет и меня увлечет за собой холодная стремнина. Меня требовал к себе король. Я повиновалась. Сопровождал меня неизменно Уикхем. Из комнаты меня всегда вызывали под предлогом нездоровья королевы. Но разве никто не понимал, что это лишь уловки?
А потом фрейлины начали перешептываться. Отводить глаза, когда я входила в светлицу. Говорить намеками, не заканчивая фразу, а лишь неопределенно пошевеливая пальцами. Легкое дуновение скандала — шепотки оставались почти неслышными, как шорох спелых колосьев под слабым дуновением летнего ветерка. Похоже было, что все знают, но согласились вслух ничего не говорить. Удивительный заговор молчания: все знали правду о происходящем, но никто не решался откинуть завесу тайны и открыто обвинить меня во лжи и двуличии. Никто не смел открыто выступить против меня.
Отчего же?
Да уж не из уважения ко мне. Они молчали ради Филиппы. Она сумела возбудить у всех такую любовь к себе, что придворные решили: не следует рассказывать ей о том, как младшая из фрейлин развлекается на ложе с ее супругом. Это само по себе казалось им ужасным.
Несправедливо. Как это все жутко несправедливо! Но я была связана по рукам и ногам, вынуждена притворяться и делать вид, будто бы королева и вправду ни в чем не повинна и ни о чем не догадывается, как полагало общее мнение. Виновата во всем была только я одна.
Но отчего же король выбрал Апису — вот что их интересовало. Это без труда читалось в косых взглядах, бросаемых на меня. Если он не в силах выносить воздержание, то почему не выбрал кого-то благороднее, умнее, красивее? Фрейлины уже не тискали меня в объятиях, не баловали, как любимую собачку.
— Тебе досаждают из-за всего этого? — спросил Эдуард со свойственной ему прямотой. — Всякого, кто посмеет о тебе злословить, я немедленно прогоню прочь от двора.
Типично мужское мышление. Меня обвиняли и судили в замкнутом женском мирке, в нашем курятнике, который кормился безжалостными сплетнями.
— Никто не сказал мне ничего дурного, — ответила я королю.
Я солгала. Бессовестно солгала. Каждый день, каждый час к моему сердцу был приставлен отточенный кинжал всеобщего презрения. Но что толку говорить об этом? Эдуард отнюдь не был равнодушен ко мне, но в присутствии короля все шепотки мгновенно смолкали.
Хорошо хоть, что враги мои брали пример с Изабеллы, а та обращалась ко мне сухо, но учтиво — с такой ледяной вежливостью, что один ее взгляд мог бы заморозить Темзу в августе месяце. И ранил, как острые края льдины.
Но вечно так продолжаться не могло. Женская природа не позволяла им, запертым в оранжерее светлицы, где выращивались всевозможные сплетни и слухи, терпеть мои грехи без того, чтобы не съязвить, не уколоть, не фыркнуть. И как они постарались принародно выставить меня на посмешище! Никогда им этого не прошу — именно того, как все было сделано. Случилось все во время встречи королей в ноябре 1363 года — я чуть больше месяца была любовницей Эдуарда. То было поистине выдающееся событие, когда монархи Франции, Кипра[44] и Шотландии прибыли к английскому двору, дабы в полной мере почувствовать наше могущество и восхититься нашим великолепием. Эдуард устроил в Смитфилде турнир, на котором выступал и в поединках, и в общей схватке возглавлял один из отрядов. По его просьбе мы все должны были сопровождать королеву, одетые в цвета Плантагенетов, дабы поддержать бойцов, которые принесут Англии символическую победу над ее противниками. Прежде чем выйти на галерею для дам, мы все собрались в аудиенц-зале — море голубых с серебром нарядов, отороченных собольим мехом, весьма впечатляющее зрелище роскоши королевского двора. Фрейлины столпились вокруг королевы, также нарядившейся в голубое с серебром, со сверкающими на груди сапфирами. Ропот восторга пробегал по рядам в ожидании захватывающего празднества.
Потом ропот восторга сменился шелестом шепотков, в которых изумление мешалось с некоторым злорадством, — это я оказалась в центре всеобщего внимания. Ничего другого я и не ожидала. Взор королевы тоже упал на меня.
— Алиса!..
Конечно, я могла придумать подходящий предлог и вообще не явиться сюда. Могла спрятаться в дальнем углу, движимая страхом. Унижением. Разве не этого от меня ожидали?
Но мой враг просчитался. Прятаться я не стала.
— Да, ваше величество? — Я сделала реверанс. Юбки мои, как ясно мог видеть всякий, были не голубого с серебром цвета, не было на них и меховой опушки.
— Что это?.. — Королева указала на мое одеяние.
Я намеренно выбрала именно это — ту самую одежду, в которой меня когда-то привезли ко двору и которую я хранила непонятно зачем — надевать ее снова я вовсе не собиралась.
Грубая и поношенная, покрытая пятнами и мятая от длительного хранения в сундуке, эта одежда сейчас покрывала меня с ног до головы, будто я оставалась прислугой низшего ранга. Я стояла посреди разукрашенной самоцветами толпы как серенький воробьишка, затесавшийся в стаю пестрых щеглов.
