Эсфирь бросилась к своей жиденькой сумочке за кошельком, лихорадочно прикидывая, хватит ли денег расплатиться и, вообще: сколько дать? Но солидный дядька, видимо, старший, сказал, что ничего не надо, всё оплачено. Просили только извиниться и не держать зла.
«Какого зла? На кого зла?», – Эсфирь, в одночасье, ставшая состоятельным человеком, ничего сообразить не могла.
Утомительный и счастливый день уже закатился в поздний вечер. Уставшая Эсфирь не проделала ещё и половины счастливых дел. Не перебрала ещё в руках богатство из тюков, когда в дверь робко постучали. На пороге стояла Алечка и просительно улыбалась:
– Эсфирь, извините, Уська мне дверь уже поставил, давайте он и Вашу приладит, не спать же Вам без двери! Берите Иду, и пойдём ко мне пить чай и играть в лото. Вы уж наработались сегодня!
Эсфирь с недоумением взглянула на притулившуюся к коридорной стене дверь, счастливо вздохнула и пошла в гости на чай и лото за руку с Идочкой, весело пританцовывающей и по своей странной привычке постоянно приседающей. Вот эти присядочки были выражением крайней степени душевного подъёма Идочки.
Мрачный Уська с гвоздями во рту, бросил:
– Хлючь остафьте, захрою, принесу!
– Зачем закрывать? – изумилась Эсфирь – мы же не закрываем!
– Захрывать было нечего, а щас делай, хах я схазал!
Чай пили весело, болтали, лениво перетряхивая в холщовом мешочке гладкие бочоночки. Душа пела и уплывала куда-то ввысь, через открытый балкон в чёрное звёздное украинское небо.
– Эсфирь, мне неудобно, но я всё же спрошу: – Вы не могли бы продать мне Вашу швейную машинку? Я ведь шью на таком тракторе старинном! Хорошую материю тонкую даже боюсь под неё пускать! Жуёт, зараза! Много приходится делать руками. И во времени теряю, и в качестве! А это ж мой хлеб! Подумайте, у Вас с деньгами не густо, а я хорошо заплачу, по-честному. Столько Вам нигде не дадут!
Эсфирь вздрогнула, смутилась. Очарование счастливого дня таяло, как мороженое в солнечный день. Ответила:
– Я подумаю, Алечка! – и, скомкав окончание вечера, поторопилась уйти, не дожидаясь вручения заветного ключа Уськой.
Уснуть Эсфири в эту ночь так и не удалось. Её будоражило счастье встречи с родными вещами. А это ж ещё неизвестно, что в коробке и тюках? Так и подмывало встать, включить свет и броситься к тюкам!
Но, спящая рядом Идочка и бессознательное желание оставить немного счастья на завтра, удерживали её в кровати. Уже одно то, что она спала на кровати Марка и Руфи, было счастьем!
Ничего, никому, и никогда не отдаст она из того, что вернулось к ней из той, довоенной жизни. Да, конечно, шить она не умеет, но мамину машинку продавать – это кощунство!
С другой стороны, а на что жить, пока не нашла работу? Денег-то на день-два, да и то, только на хлеб. Ни сахара, ни картошки не купишь! А Идочка светится вся. Может продать Але? Она и заплатит – не обманет. Да и дружат они! Не говоря уже, что без Али ничего бы этого не было.
«Пожалуй, продам!» – подумала Эсфирь и заснула предрассветным почти девичьим сном.
А утром они с Идочкой уже сопели в коридоре, волоча машинку к дверям Алии. Идочка в ночной сорочке, счастливо приседая, объявила:
– Мы Вам машинку швейную отдаём на подарение!
Алия, тоненькой змейкой изогнув бровь, смотрела на Эсфирь и ждала опровержения детского лепета Идочки. А Эсфирь стояла столбом, робко улыбаясь, и по её прекрасному лицу катились прозрачные чистые слёзы великодушия и радости дарить.
Ночные Эсфирины сомнения были недолгими. Она от Руфи унаследовала широту души, тесно сплетённую с разумной экономностью. Руфь всегда умно вела хозяйство, не баловала детей без надобности. У неё был, как она выражалась «загашник», но, понимая необходимость денег в этой жизни, поклоняться им себе не позволяла.
Руфь чётко знала, что далеко не всё в этой жизни можно купить. Любовь, дружбу, здоровье, талант невозможно было купить за деньги. Если этого нет, так уж точно – нет! И, главное, не одолжишь! А вот деньги можно одолжить всегда.
Вот к такому разумному выводу пришла в своих ночных мечтаниях-метаниях и Эсфирь. И с раннего утра уже вышагивала в ногу с Идочкой перед Руфиными часами, чтобы не пропустить бег стрелочек к приличествующему для утреннего визита времени.
Что поступила она мудро, было ясно сразу и навсегда. Алия не просто была благодарна, а стала, как называла её в шутку Эсфирь, их с Идочкой придворной портнихой. Да разве в этом одном дело? На душе было так празднично от Алиной радости, так тепло…
Жизнь потихоньку переставала пинать Эсфирь острыми углами. Как-то закруглялись эти углы, слабела хватка нищеты. Эсфирь пристроили на работу в госпиталь машинисткой друзья Григория.
Она печатала истории болезни, восемь часов в день, склонившись над загадочной латынью диагнозов и заключениями эскулапов. Заключения иногда были настолько безграмотны, что разобрать их было не легче, чем латынь.
А вечером два раза в неделю Эсфирь не то, что «починяла людям рты», но коронки и мосты лепила в санированные пустые котлованы этих самых ртов просто с изумительной ловкостью. Сказалась Гришина школа. Обе они с Идочкой покруглели, порозовели и, конечно, приоделись.
В сентябре нашёлся Борис, вернее половинка Бориса. Эту половинку внесла в дом Эсфири его жена. Ловко, как дитя с санок, подняла с каталки для увечных, подхватила, завалила на своё крутое бедро и внесла в комнату.
Жили они в Боярке в маленьком уютном домике. Жена, Паня, работала в детском садике. А Борис целыми днями пропадал в сараюшке, мастеря всякие поделки из дерева, мог выполнять и более серьёзную работу, но для этого нужны были ноги.
«Ноги» всё никак не удалось выбить из института протезирования. Летели как сизые голуби конверты с отписками, назначались комиссии, а ног так и не было.
Встреча была щемяще грустной. Эсфирь плакала, а в глазах стоял вопрос: «Где ж ты оставил ноги свои, Боренька»?
Идочка сразу же узнала своего дядю. Она подпрыгивала и верещала:
– Боря приехал! Боря приехал! – и тюкалась губами в лицо, нелепо торчащее из-под локтя Пани.
Потом сидели за овальным Руфиным столом и решали, как жить дальше. Эсфирь звала к себе, мол, места хватит! Но Борис в Киеве, в сутолоке столицы жить не хотел и, в свою очередь, звал сестру с племянницей к себе в Боярку: там дом, там хозяйство и сараюшка-мастерская.
Порешили на том, что Эсфирь с Идочкой будут приезжать к ним на лето. Там тебе и курорт, и воссоединение семьи. А в течение года Паня с Борисом обязуются приезжать в гости с ночёвкой.
Сотрудник Эсфири выбегал протезы для Бориса, впервые в жизни нацепив все свои военные награды, пошёл трясти и звенеть ими в горисполком. Не зря тряс, не зря звенел.
В рекордно короткие сроки, не прошло и трёх месяцев, Борис встал на свои деревянные ноги. Ходил с палочкой, размашисто и важно ставя ноги поочерёдно впереди себя, смотрел и не переставал удивляться.
