— Нужно, Козлова. Ты для чего в приемной сидишь?
— Это с вахты. Журналистка приехала..
— Предупреди дамочку, у нее пятнадцать минут.
— Хорошо…
— Ну так иди, Козлова, что стоишь как пень?
— Меня Ксения зовут. Ксения Сергеевна.
— Ну, до Сергеевны ты пока не доросла. Идите, Ксения, работайте.
(Елки-палки, какие все нежные, только себя любимых уважать и научились… Чего раскудахтался, как майор Немиров на строевой? Действительно, можно было повежливее. Все это утро недоделанное! Свет едва-едва пробивается. Невыносимо! Забрать Вадьку и к морю. В Доминикану. Или нет. В Австралию. Контракт подписать и в Австралию…)
— Здравствуйте, Дмитрий Валерьевич. Станислава Дубковская, журнал «Жираф».
(Пигалица. Из молодых, да ранних. Джинсой обернулась, крутизну из себя корчит. А под джинсой ни хрена, одни кости.)
— Очень приятно. Говорят, ваш журнал — модное издание? Да вы присаживайтесь. Кофе? Чай?
— Если можно, воду с лимоном. Я тоже о строительной компании «Башня» много слышала. Например, что компания выиграла три тендера на реставрацию исторических зданий.
— Ну, это преувеличение. Только два. Третий пока не прошел экспертизу.
— Еще слышала, что вы принципиально откаты не платите и взяток не даете?
— А кто дает? Вам лично такие встречались? Что, прямо так и говорили: я дал взятку?
— Не так, но…
— А как? Расскажите! Может, и мы научимся. А то приходится каждую копейку считать, на людях экономить…
— Не кокетничайте, господин Четвертаков. Эту кухню только ленивый не знает. Или идиот.
— Значит, я — идиот. Наши проекты денежным людям не интересны. Если объем работ на миллиарды, желающих — очередь. С реставрацией связываться мало кто желает. Одни идиоты.
— Не прибедняйтесь, Дмитрий Валерьевич. Вы, по моим сведениям, блестящий математик, будущее Перельмана светило…
— Бог спас. Откуда такой интерес к математике?
— Любопытно узнать, что за люди сейчас город строят. Вот в девятнадцатом веке какие имена — Монферран, Воронихин, Росси.
— А в двадцать первом полное г…, теперь некий Четвертаков.
— Я была приятно удивлена вашей биографией и самыми благоприятными отзывами. Вот послушайте минутку, айпад достану.
(Сейчас сразит меня компьютерной грамотностью. Как достали все эти понты… Кто там у нее? Голос знакомый…)
— Петергоф? Простите, Петр Гаврилович? Все еще преподает? Сила!
— Что вам рассказать, деточка, про Четвертакова? Очень непростой мальчик. Очень. Умел вопросы задавать. Знаете, милочка, мы ведь все мастера на ответы. У каждого найдется мненьице. А вот вопрос задать так, чтобы все задумались, заметить то, что другие не видят, — тут особый дар нужен. Ну, к примеру, еще на первом курсе он меня о следующем спросил: «Вот если в геометрии Лобачевского прямые пересекаются, то что происходит с системой координат „пространство — время“? Они же в самой отдаленной от пересечения точке должны стать параллельными? Как будет в пространстве без времени и во времени вне пространства?» Недавно, на восьмом десятке, ловлю себя на мысли, что в определенном смысле знаю ответ на вопрос Четвертакова! Моя система координат вошла в параллельную фазу.
— А что-нибудь личное не припомните — про характер, привычки?
— Нет, деточка, у кого-нибудь другого полюбопытствуйте. Говорю же вам, непростой мальчик. Закрытый. Правда… был случай. С ним в группе студентик учился, фамилия такая обычная, про добро… Не вспомню уже. Сынок какого-то начальника парня того невзлюбил и при всех обозвал «мордой жидовской». Четвертаков ваш горе-антисемиту голову чуть не свернул. Жило в нем что-то бешеное, неудержимое. Отчислить хотели. Спасло то, что после армии и даже как будто награду государственную имел…
— Стоп! Вы, госпожа Дубовская…
— Дубковская.
— …по какому праву в моей жизни копаетесь? Пожалуй, файлик из айпадика придется удалить. Вот так, в корзиночку! И очистить. Если в вашем модном журнале хоть строчка не по делу проскочит, в суде разговаривать будем на предмет неприкосновенности частной жизни.
— А по какому праву вы мои частные файлы удаляете? Я свою работу делаю. Это редакционный материал, а не рекламная жвачка. Мне о человеке рассказать нужно, а не туфту гнать про объем работ! Так что кричать на меня не надо, мы не в армии.
— Жаль… Иногда хочется, по-честному, вмазать от души!
— И часто это с вами случается?
— Теперь в психи меня запишете?
— Ни в коем случае! Напротив. Я хотела разрешения попросить ваши стихи опубликовать.
— Какие еще стихи? В стакане у вас точно вода? Я не перепутал?
— Вода, Дмитрий Валерьевич. А стихи профессор мне на реликтовом подоконнике показал. Сказал — ваши. Сохранились среди наскальных рисунков.
— Вранье, склероз и Альцгеймер.
— Жаль, стих отменный:
Жарко греет батарея,
А в душе моей темно.
То как зверь она завоет,
То опять гляжу в окно.
— Ну вот вы и рассмеялись. Значит, ваши стихи?
— Виноват, забыл. Публикуйте, если бумагу на ерунду такую переводить охота.
— Мы бы предпочли другое ваше стихотворение, из университетского сборника:
Ничего не вернуть. Все прошло.
Выбор сделан. Состав отошел.
Середина пути. Все не так.
Жизнь и смерть — мелочевка, пустяк.
Но на сломанных крыльях, сквозь боль
Мы взлетим, через тыщу неволь.
И земного безумья печать
Сбросим, чтобы не умирать!
— Да вы просто археолог!
— Скажите, а что надо сделать, чтобы крылья выросли?
— Крылья? Они или есть, или нет. Потерять можно, вырастить — вряд ли. Писанину эту сентиментальную выбросьте. Бредни мальчишеские.
(Вот ведь дрянь какая! Черт меня дернул согласиться на интервью, теперь не отвяжешься.)
— Извините, мне пора. Приято было познакомиться. Надеюсь, прежде чем что-либо печатать, вы пришлете материал на согласование?
— Непременно, Дмитрий Валерьевич. Знаете, вы и вправду «непростой мальчик». Я очень рада нашей встрече.
— Да-да. Технику не забудьте. А я вот надеюсь больше не встречаться.
— Зря вы так, господин Четвертаков. Впрочем, встречи и прощания от нашего желания так же мало зависят, как дождь или снег. Кто знает…
