Пан Конрад кивнул на один из стульев:
— Садитесь, пан капитан, то займет мало времени…
Я сел и, обнаружив рядом на столике пепельницу, наполовину полную окурков тех самых самокруток, вытащил сигареты. А он принялся работать: быстро, споро, ловко, так что сразу чувствовалась многолетняя практика.
Не раздумывал и не оглядывал свое богатое хозяйство — сразу приступил к делу. Уверенно снял со стены пучочек сушеных цветов, в два счета искрошил его на потемневшей от времени деревянной доске, которую предварительно протер тщательно мокрой тряпкой. Очень сноровисто работал простецким ножиком с деревянной рукояткой, похоже, очень острым. Тремя разными по величине ложечками добавил содержимого трех разных мешочком, все тщательно перемешал, залил почти до краем прозрачной жидкостью из глиняного кувшина — судя по отсутствию запаха и виду — обыкновенная вода. Снова тщательно все перемешал, разжег примус, поставил кружку на огонь и застыл над ней с тряпкой в одной руке и большой серебряной ложкой — время от времени, но не особенно часто помешивал свое варево. Когда оно закипело, помешал пару раз и, прихватив ручку тряпкой, снял с огня, поставил на лист железа в углу стола. Рядом стояли такая же, пустая, в нее знахарь и вылил все, тщательно процедив через большое железное ситечко Сел на свободный стул, ловко свернул самокрутку и сказал:
— Подождем, пока остынет.
Когда остыло, он туда добавил столовую ложку жидкости из одной бутыли, по чайной из двух других (запах был непривычный, но алкоголя там не унюхивалось — а уж русский-то человек его всегда унюхает…). Снова тщательно размешал. По моим прикидкам, там у него получилось грамм двести пятьдесят. Оглянувшись на меня, отлил в прозрачную хрустальную рюмку, демонстративно осушил ее до донышка. Усмехнулся:
— Чтобы вы не думали, будто я хочу вас отравить, пан капитан. У нас в роду никто людей не травил… хотя порой и поступали крайне заманчивые, если учесть количество золота, каким они подкреплялись, предложения. Но таких всегда отправляли из дома взашей…
— Пан Конрад… — поморщился я совершенно искренне. — Я и мысли не допускаю, что вы собрались меня отравить! Ну к чему это вам? Нет никаких причин, человек вы безусловно вменяемый…
— Кое-кто в деревне считает как раз наоборот, — усмехнулся он. — Мало ли какие у вас могли возникнуть мысли… Знаете ли, порой кто-то из… клиентов, те, кто попадает ко мне впервые, прямо требует, чтобы я сначала отпил глоточек сам. Осторожничают люди. Я всегда так и поступал — коли уж человек платит деньги, имеет право на такие требования, тут никаких обид…
Он через воронку аккуратно все слил в немаленькую склянку с широким горлом, из непрозрачного коричневого стекла, тщательно ее закупорил пробкой, завязал еще чистой тряпицей, перевязал бечевочкой. За все это время он никаких таких заклинаний не произносил, под нос ничего не нашептывал, так что уж тут-то не было никакого колдовства. А в травников я верил всерьез. Меня самого, когда у меня в пять лет выпала здоровенная грыжа, бабушка повела не к врачу, а к какой-то старухе, в домишко на окраине города. Та примерно так же что-то намешала, только тогда склянка была гораздо побольше. Велела пить по две столовых ложки по два раза в день, пока питье не кончится. И через пять дней грыжа как-то сама по себе вправилась и больше никогда не беспокоила. Травники — вещь вполне реальная, лишенная мистики, хотя официальная медицина их не то чтобы не признает, так, пофыркивает в их сторону. Далеко не все врачи, впрочем…
Он подал мне склянку:
— Отправляйтесь к роднику, там и выпейте до донышка. Если и через полчаса никого не увидите, можете считать, что ничего не получилось, уходите. Хотя сдается мне: есть большая вероятность, что получится… Денег не нужно никаких. Правда, если это в ваших возможностях, то скажу откровенно: я бы не отказался от банки керосина. С ним сейчас плохо…
— О чем разговор… — сказал я. — Несите банку.
Банка отыскалась тут же, в уголке, небольшенькая, литра на три — уж столько-то отлить мне ничего не стоило, я и больше мог… Пора было и уходить, но меня, уже в дверях, то ли черт потянул за язык, то ли сработал рефлекс розыскника, не привыкшего оставлять что-то непроясненным. Я сказал:
— Пан Конрад, отчего вы при немцах не подписали фолькслист? Если это не секрет, конечно…
— Никакого секрета, — ответил он охотно. — Все дело в воспитании. Дед и отец с невероятным уважением относились к Бисмарку, считали его великим человеком. И воспитали меня с раннего детства в соответствующем духе. Вы, наверное, не знаете, но Бисмарк долго и настойчиво предостерегал Германию от войны с Россией…
— Отчего ж, знаю, — сказал я. — У нас до войны издавались мемуары Бисмарка, в трех томах…
— Вот как? Не думал… В общем, такое я получил воспитание. Если вам интересно и это, мой отец долго послужил в армии, сначала прусской, потом германской, участвовал в датской кампании, в австрийской, во французской, за каждую имел награды. В офицеры, разумеется, выйти не смог, но до фельдфебеля дослужился. Это был потолок для человека недворянского происхождения, такие уж тогда были порядки. Потом, в девяносто четвертом, получил и медаль в честь юбилея кайзера — большая такая, с профилем кайзера, бронзовая, но внушительная. Все эти награды ему лишь прибавляли авторитета в моих глазах. Так что дело не в симпатиях к России, ее нет, как, впрочем, и антипатии, просто я очень мало о России знаю… Однако, воспитанный в уважении к великому канцлеру, никак не одобрял фюрера, вторгшегося в Россию, — как раньше вслед за отцом и дедом не одобрял поступившего так же кайзера. Вот и вся разгадка…
…К роднику я гнал, насколько позволяла дорога. Склянка с неведомым зельем прямо-таки жгла карман гимнастерки — и я старался выбросить из головы все мысли, какие только были…
Сел у родника на то самое поваленное дерево, извлек склянку, откупорил, принюхался — запашок странный, но не противный. И на вкус не столь уж и отвратительно, просто непривычный вкус. До донышка, так до донышка…
Точного времени я не засек, но прошло, по моим прикидкам, с четверть часа.
Я сидел, понурясь, глядя на траву под ногами, — и словно бы крепенько толкнули в плечо. Поднял голову рывком…
Они стояли от меня метрах в десяти, меж двумя вековыми соснами. И смотрели прямо на меня. Катька, как и следовало ожидать, в распоясанной гимнастерке, с этим чертовым перстнем на пальце, ничуть не изменилась, только коса не скручена на затылке, а полураспущена, свисает на правое плечо. И знаете… Она никак не выглядела угнетенной или страдающей, вовсе нет, я бы сказал, казалась не просто спокойной, а словно бы даже довольной жизнью, вот ведь что…
Борута, в точности такой, каким его Катька описывала перед тем, как пропасть бесследно, смотрел на меня без всякого злорадства и насмешки, скорее уж с любопытством: мол, как так получилось, соколик, что ты нас видишь? С легкой улыбочкой чуть пожал плечами, словно говорил: ну что, так получилось, как вышло, так и вышло… Обоих я видел совершенно отчетливо, они казались никакими не призраками, а живыми людьми…
