— Что же я могу сделать?
— Но все-таки, — воскликнул Ахмед-хан, в глазах которого сверкнул луч надежды, — вы, женщины, имеете власть напоминать мужчинам о заповедях небесных, когда самообольщение, ослепление, непреклонность и гордость заставляют их забыть о нем, а вы более, чем кто-либо, благородная дама… Я просил вашего супруга, я предлагал ему большие отступные, чтобы он отказался воевать с нами, чтобы не продавал нас за оскверненные кровью деньги Суджи Дауле. Тяжело мне было просить его, но я сделал это для своего народа, и поэтому просите и вы. Вас он выслушает, и имя ваше будет благословенно среди рохиллов, и не одна молитва не вознесется к Аллаху во всем Рохилканде без того, чтобы в ней не повторялась просьба о ниспослании на вас и на малютку вашу счастья и благословения небес.
— Сделай это, мама! — воскликнула Маргарита. — Сделай это! Он такой несчастный, этот бедный старик!
Она прижалась к матери, и глаза ее наполнились слезами. Ахмед-хан, скрестив на груди руки, почти благоговейно поклонился девочке. Оба белобородых старшины — Фатэ и Магомет — также поклонились.
— Не могу поверить, — сказала баронесса растроганно, — чтобы вы были виновны и заслуживали наказания. Самый прекрасный долг женщины и высшее право ее — радеть за милосердие и милость в тяжелой жизненной борьбе, ожесточающей сердца мужчин. Я готова просить за вас губернатора, чтобы он еще раз рассмотрел ваше дело. Я буду счастлива, если небу будет угодно сделать меня орудием вашей помощи.
Ласково кивнув ему головой, она быстро направилась в зал аудиенций и нашла Гастингса, собиравшегося откланяться присутствующим. Уоррен пошел ей навстречу. При виде красивой женщины его гордое, почти неподвижное лицо озарилось ясным светом. Он поцеловал ей руку, а затем наклонился к Маргарите, чтобы коснуться губами ее златокудрых локонов.
— Я сейчас встретила предводителя рохиллов, — начала баронесса, еще взволнованная разговором с Ахмед-ханом, — он вышел отсюда в великом горе и в потрясающих выражениях поведал мне о своем безвыходном положении. Этот человек честен и правдив, за ним не может быть вины, он не враг ваш, не отпускайте его, не выслушав, не продавайте его жестокому Суджи Дауле, который холоден и скользок, как змея, глаза которого коварно сверкают, как у тигра. Он просил меня о содействии. Вы знаете, насколько я всегда избегаю вмешиваться в политику, но просить о милости и справедливости мне не возбраняется!
Лицо Гастингса снова сделалось серьезным и неподвижным, так что Маргарита со страхом прижалась к матери, в то время как полковник Чампион и сэр Вильям смотрели на баронессу с искренним участием.
— Дорогой друг мой, — начал Гастингс спокойно вежливым, но решительным тоном, — вам как женщине вполне подобает замолвить слово за рохиллов. Счастлив человек, имеющий возможность исполнять желания и просьбы женщины, счастлив был бы и я, если бы имел возможность исполнить ваше ходатайство. Но когда дело касается вопросов политики, нежные чувства не должны иметь места. По зрелом размышлении я решил покорить рохиллов, и решение это неизменно. Вы сами слишком умны и рассудительны, чтобы ставить в зависимость от женского каприза столь важное для будущего величия Англии решение. Я лично не имею ничего против рохиллов, ничего против самого Ахмед-хана, но при всем желании не могу дать им другого совета, как покориться.
Баронесса печально опустила голову.
— Вы собрались в манеж, Марианна? — спросил Гастингс. — Да? Капитан к вашим услугам. Сэра Вильяма я попрошу проследовать за мной, так как имею для него поручение.
Проводив баронессу, Гастингс отправился с сэром Вильямом в свой кабинет. Он поручил ему во главе сильного конвоя проводить большую сумму денег, предназначенную директорам компании, до гавани, затем сел к письменному столу, чтобы поработать над переводом Горация, которым занимался в часы досуга.
Ахмед-хан вместе со своими спутниками медленно ехал по улицам Калькутты. Он часто оглядывался назад, ожидая посла, но напрасно. Тяжело ему было расставаться с вновь ожившей надеждой, но, видя, что все ожидания его тщетны, он печально поник головою и сказал:
— Судьба наша неизменима! Придется нести ее, как подобает благочестивым и храбрым мужам!
Он погнал своего коня, и вскоре все посольство рохиллов стрелой неслось по дороге, поднимая густую пыль.
По случаю спешных приготовлений к выступлению войска, к которому сэр Вильям был прикомандирован, он был занят почти весь день, так что совсем не располагал свободной минутой для себя лично, и тоска по Дамаянти, с которой он давно не виделся и с которой ему предстояло надолго расстаться, неотступно грызла его сердце.
Наконец, когда солнце уже близилось к закату, ему удалось освободиться и, тщательно избегая встречи с капитаном Синдгэмом, он направился к дому Нункомара. В первых воротах громадного двора он встретил магараджу в паланкине в сопровождении меньшего количества слуг, нежели обыкновенно. Нункомар приветствовал молодого человека с обычным избытком любезности.
— Весьма сожалею, — сказал сэр Вильям, — что так неудачно выбрал время для своего посещения, но я ненадолго.
— Вот как! — воскликнул Нункомар. — Вы, значит, выступаете с войском, отправляющимся на помощь к Суджи Дауле, чтобы покорить рохиллов?
— Губернатор прикомандировал меня в адъютанты к полковнику Чампиону.
— Который отправляется в поход весьма неохотно? Не так ли? — спросил Нункомар, с притворным участием. — Я знаю, храбрый полковник недолюбливает набоба Аудэ, он не так легко, как губернатор, забывает, что Суджи Даула был ярым, ожесточенным врагом англичан. Но солдат создан не для того, чтобы согласовывать свои личные мнения и чувства с политическими расчетами, на что мастер достопочтенный губернатор Уоррен Гастингс. Государственные расчеты не раз заставляли его пренебрегать друзьями и посредством благодеяний приобретать себе расположение тех, кто был его врагами. Истинный друг не станет на него сердиться, но останется таким же верным и преданным, как я.
— Я зайду к вам в другое время, — сказал капитан, стараясь скрыть выражение сердечнейшего сожаления, против воли сквозившее в его тоне.
— Нет, нет, друг мой, — воскликнул Нункомар с оживлением. — Ведь вы знаете, мой дом — ваш дом. Я был бы несказанно опечален, если бы такой дорогой гость должен был бы уйти обратно, не переступив моего порога. Это означает несчастье. Бегум Дамаянти будет очень рада принять вас.
Сэр Вильям низко поклонился, чтобы скрыть румянец, предательски заливший его виски и щеки. Нункомар еще раз пожал ему руку, приказал одному из слуг предупредить бегум Дамаянти о посещении гостя, затем продолжал путь свой.
Сэр Вильям застал Дамаянти в приемной. На этот раз она была вся в белом, и нежные ткани так легко и воздушно прилегали к ее стройному телу, что сквозь волнистый батист можно было бы заметить движение ее крови по жилам; косы спускались на плечи и были переплетены большими цветами лотоса.
Увидав сэра Вильяма, Дамаянти поднялась ему навстречу. Он бросился к прелестной индуске и крепко пожал ее ручки. Им овладело странное чувство, и он едва мог совладать с собою. Вильям уже притянул ее к себе ближе, уже наклонился, чтобы поцеловать ее нежные уста, как вдруг резкий негармоничный звук вины заставил его опомниться. Он вздрогнул и взглянул в глубину комнаты, где сидела прислужница. Хитралекхи низко опустила голову к вине, как бы пристыженная неудачным аккордом.
