Взяв в руки эту маленькую машинку смерти, Азиз почувствовал, что его сердце начинает учащенно биться. Больше всего в жизни он любил эти последние минуты перед терактом, когда тебя переполняет ощущение собственного всесилия, когда ты становишься, как Бог, хозяином человеческих жизней. В твоей власти оборвать их, или разрешить этим ничего не подозревающим букашкам пожить еще немного.
Есть, есть в картине взрывов и прочих катастроф нечто завораживающее. Недаром американские блокбастеры с взрывами и катаклизмами так жадно смотрят во всем мире. Люди готовы платить большие деньги, чтобы видеть хаос разрушения, чужую боль и страдания.
И скорее всего в этот самый миг многие из обреченных на смерть жильцов дома за этими окнами сидят перед экранами телевизоров и любуются взрывами в голливудских боевиках вроде «Кинг-Конга» или «Дня Независимости».
Азиз тоже в свое время с интересом смотрел такие фильмы, хотя это и грех. Истинный мусульманин не должен касаться, даже взглядом, ничего американского! Ну, может, кроме оружия.
Но сейчас ему эти фильмы кажутся смешными и наивными. Он давно понял, что все эти спецэффекты в кино то же самое, что любовь с презервативом. Это все не то!
Теперь ему больше нравилось наблюдать катастрофы в реальном времени. И самое главное — самому подготавливать и осуществлять эти реалити-шоу, как говорят американцы. Это и есть настоящий кайф, не нужно никаких наркотиков! Азиз улыбнулся и нажал на кнопку. Сначала взрыв произошел внутри него — в результате выброса адреналина в кровь.
Одновременно раздался громкий хлопок, приглушенный стенами подвала, потом погасла мозаика окон и послышался грохот падающих стен и перекрытий. Тут же сработали системы автосигнализации в стоявших на улице машинах. Они первыми забили тревогу, разрывая ночной воздух своими отчаянными криками о помощи.
«Шевроле» тоже подкинула взрывная волна. В соседних зданиях повылетали стекла. Из разбитых окон высовывались испуганные жильцы, они жестикулировали, показывали руками на взорванное здание.
Середина дома исчезла, теперь на ее месте клубилась гигантская туча пыли, подсвеченная оранжевыми фонарями уличного освещения. Крайние подъезды чудом уцелели и выглядели изнутри как разломленные гигантской рукой соты. Спустя минуту загорелся газ из разорванных обвалом труб, клубы пыли и уходившего в небо дыма стали еще эффектнее…
«Отлично, — подумал Азиз, — на пленке все это будет выглядеть еще более убедительно. Кемалю должно понравиться…»
Азиз был счастлив: это было что-то вроде оргазма.
Павел Викторфич, включив звук на полную мощность, сидел в кресле перед телевизором и смотрел «Дежурную часть». Па экране вокруг изуродованного в аварии «мерседеса» мелькали гаишники и медики «Скорой помощи». Как раз из салона извлекли безвольное тело пострадавшего и положили на носилки.
— Чтоб вам всем провалиться, — только и успел сказать Пчелкин, имея ввидз' новых русских.
Вдруг дом содрогнулся. Пол накренился, словно палуба, стены сместились по отношению друг к другу. Паркетины со скрипом начали выламываться из пола и подпрыгивать, как живые. Все это происходило одновременно и очень, очень быстро, так что Павел Викторович даже не успел понять, в чем дело. Но у него сработал инстинкт фронтового разведчика.
В сорок пятом ему было двадцать, однако он успел полтора года повоевать и хлебнул фронтового лиха. Теперь Пчелкин даже забыл о своем преклонном возрасте и метнулся к двери коридора, почти как спринтер, но пол стал уходить у него из-под ног, словно ледяная горка. Под ним уже была пропасть. Он повис на пороге коридора, пытаясь пальцами, ногтями задержать сползание вниз, в разверзшийся под ногами ад.
Последнее, что он успел запомнить, был крик Валентины Степановны. Она с неожиданной силой схватила его за ремень и ворот рубашки, отступая назад, втянула в коридор. Сердце у него сжалось, будто кто-то крепко-крепко стиснул его в кулаке, стало нестерпимо больно, и он потерял сознание…
Когда Пчелкин открыл глаза, он лежал на спине под косо висевшей панельной плитой. Боль отпустила. Рядом с ним на полу сидела Валентина Степановна и молча плакала. Никогда еще она не казалась ему такой старой, такой маленькой, ссохшейся, жалкой и несчастной, даже когда они хоронили единственного сына. А ведь она была намного младше его! Когда живешь рядом с кем-то, изменений не замечаешь.
Эх, Витька, Витька… Павлу Викторовичу стало страшно обидно. И зачем это Бог, если все-таки он есть, сохранил им жизнь, а сына лишил? Лучше бы наоборот сделал… Да и нет никакого Бога, иначе он не допустил бы всех этих безобразий…
Дыхнув жаром, внизу взорвался газ, и руины осели, как карточный домик, заглушив последний крик стариков.
Они погибли все, все жильцы дома. Праведники и грешники. Умные и глупые. Любящие и ненавидящие. Их уже нет. Их жизни оборвались.
Они уже ничего не исправят, никого не осудят, не попросят прощения у живых…
XXXV
О взрыве на Гуриевича Шмидт узнал только утром следующего дня из телевизионных сообщений. Как и все, кто услышал об этом злодеянии, он был страшно потрясен. Никто не ожидал, что враг нанесет очередной удар по столице России. Вернее, что это в принципе возможно, хотя после взрыва в Дуйнакске этого следовало ожидать. В списках погибших он увидел фамилию родителей Пчелы, но Холмогоров в них упомянут не был.
Первым делом Дмитрий вызвал начальника службы безопасности Коляна и поручил ему выяснить, что случилось с Юрием Ростиславовичем. Они договорились, что он будет ждать его сообщений в Фонде Реставрации. Колян пропал на целый день, уже поздно вечером отзвонился и сказал, что они едут в офис.
Выйдя от Пчелкиных, академик Холмогров так и не поехал к себе на квартиру, где был прописан. Да и нельзя было туда возвращаться. Там наверняка его ждал похожий на хряка уголовник с замашками Малюты Скуратова.
Как вариант, можно было бы поехать на дачу, но, проверив содержимое карманов, академик убедился, что у него нет ни денег, ни документов. Они остались у Пчелкиных, в отличие от бесполезных в этой ситуации ключей от его собственной квартиры. «И что меня понесло на ночь глядя…», — пожалел он сам себя. Но возвращаться назад не хотелось.
Проводив взглядом отъезжавший грузовичок с лишними мешками, Холмогоров поднял воротник плаща и направился по зебре к тополям на другой стороне улицы, где во дворе близнеца того дома, из которого он вышел, была детская площадка, стояли грибки и лавочки. Он сел на одну из них и поискал глазами окна Пчелкиных. Павел Викторович наверняка сидит себе у телевизора и ругает правительство. Холмогоров поплотнее запахнул плащ, надвинул шляпу на лоб и задремал.
Во сне ему привиделся сам Господь Бог Ветхого завета — Саваоф. Причем они оба висели в черной, абсолютно беззвездной бездне, одетые в черные же похожие на рыцарские доспехи космические скафандры с поднятыми забралами. Кожей лица он ощущал приятный холодок. Гравитации не было вообще, что порождало ощущение удивительной свободы… Больше всего Холмогорова поразило отсутствие света как такового и то, что он, несмотря на это, видит Бога. Как физик он понимал, что это невозможно.
