В мемуарах декабристов значительное место отведено описаниям того, как их мучили звери-следователи. Все это рассказывается подробно, со слезами и соплями. Впоследствии весь этот скулеж был добросовестно переписан многочисленными историками. Вообще, своеобразная штука – психология таких вот революционеров. Они задумывали государственный переворот, обманом послали солдат под пули, покушались на территориальную целостность страны… но почему-то думали, что их за это слегка пожурят. Так, Следственная комиссия у А. Муравьева, барона Штейнгеля и многих других именуется «инквизицией». А почему? Когда арестованных водили на допросы, им на время пути закрывали лица. Черт его знает зачем – какие-то отголоски средневековой романтики. Часто допросы проводились ночью. Непорядок, конечно. В сегодняшней России, к примеру, это запрещено. Но, с другой стороны, – они сами были виноваты: столько людей насдавали, что разобраться с ними никакого дня не хватало. Ну и, конечно же, «иезуитские методы дознания». Без смеха читать возмущенные описания этих самых методов невозможно. Неудачливых заговорщиков возмущало, что с ними играют «нечестно». Задают неожиданные вопросы. Переспрашивают. Ведут длительные допросы с рваным ритмом[23]. Играют в «доброго и злого следователя». Лгут: «все уже сознались». Обычные следовательские приемы.
А чего они хотели? Чтобы Следственная комиссия дала им возможность спокойно и обстоятельно отовраться? То есть логика их была следующей я могу юлить, врать и изворачиваться, а следователь обязан вести себя, словно в Английском клубе.
Что бы эти ребята запели, попадись они в руки капитана Ларина и старшего лейтенанта Дукалиса…
Порой инфантильность декабристов поражает. Вроде бы взрослые люди, офицеры. А вот Александр Муравьев никак не мог понять, что надо отвечать за свои поступки. Он искренне недоумевает: за что же нас судят? Ну, решили заговор устроить… Простите, дяденька, мы больше не будем!
Размах следствия был вызван не только словоохотливостью заговорщиков. Надо сказать, что у Николая I сложилось несколько преувеличенное представление о масштабах заговора. Хотя, возможно, до многого и на самом деле просто не докопались.
«Подобные показания рождали сомнения и недоверчивость весьма тягостные, и долго не могли совершенно рассеяться. Странным казалось тоже поведение покойного Карла Ивановича Бистрома, и должно признаться, что оно совершенно никогда не объяснилось. Он был начальником пехоты Гвардейского корпуса; брат и я были его два дивизионные подчиненные ему начальники. У генерала Бистрома был адъютантом известный князь Оболенский. Его ли влияние на своего генерала, или иные причины, но в минуту бунта Бистрома нигде не можно было сыскать; наконец он пришел с лейб-гвардии Егерским полком и хотя долг его был – сесть на коня и принять начальство над собранной пехотой, он остался пеший в шинели перед Егерским полком и не отходил ни на шаг от оного, под предлогом, как хотел объяснить потом, что полк колебался, и он опасался, чтоб не пристал к прочим заблудшим. Ничего подобного я на лицах полка не видал, но когда полк шел еще из казарм по Гороховой на площадь, то у Каменного моста стрелковый взвод 1-й карабинерной роты, состоявший почти весь из кантонистов, вдруг бросился назад, но был сейчас остановлен своим офицером поручиком Живко-Миленко-Стайковичем и приведен в порядок. Не менее того поведение генерала Бистрома показалось столь странным и мало понятным, что он не был вместе с другими генералами гвардии назначен в генерал-адъютанты, но получил сие звание позднее». (Из записок Николая I.)
То есть Николай подозревал, что многие заговорщики остались вне поля зрения. В значительной степени работа Следственной комиссии и сводилась к тому, чтобы попытаться «дойти да самой сути». И поглядеть – не ведут ли нити и в сторону.
Сильное впечатление произвело на императора восстание Черниговского полка. Два выступления в разных частях страны – это уже серьезно. Кто знает – где еще их ждать? Потому-то и тащили на допросы людей, которые когда-то баловались радикальными идеями, а потом и думать об этом забыли. В большинстве случаев подобные персонажи отделывались испугом или не слишком сильным наказанием.
Впрочем, был вопрос, который крутили настойчиво и упорно. Как в мемуарах писали декабристы, «роковой вопрос» – план цареубийства.
Сегодня либерально настроенные авторы много кудахчут по этому поводу. Мол, хорошие ребята просто болтали спьяну, а их сразу – кого на каторгу, кого на эшафот.
Мы уже знаем, что не только болтали. К тому же за подобную «болтовню» в те времена очень круто разбирались во всех странах. Так, в Великобритании полковник Эдуард Маркус Деспарди и его друзья любили на досуге поговорить о либеральных реформах. Эти люди и на самом деле только говорили. Но в 1807 году их казнили ВСЕХ. И, кстати, не особенно гонялись за доказательствами вины. В отличие от российской Следственной комиссии, в Британии в таких случаях действовала презумпция виновности. Что делать – время было такое.
Есть и еще одно соображение. Старательная раскрутка темы «намерения убить государя» была еще и политическим ходом. Возможно, Николаю очень не хотелось обнародовать факт наличия большого тайного общества, состоявшего из представителей высшей аристократии и ставившего целью радикальное изменение государственного строя. В политике всегда если не врут, то недоговаривают. А «умысел на цареубийство» – это, с одной стороны, дело вполне житейское. Да к тому же всем понятное и не вызывающее в народе никакой симпатии.
Можно привести такую аналогию. Во время сталинских репрессий значительное число партийных руководителей шло в лагеря и к стенке тоже за чисто житейские дела – за то, что заворовались. Но как-то неудобно было признать, что коммунисты, дорвавшиеся до власти, ведут себя точно так же, как и все чиновники, начиная с Древнего Египта, – путают свой карман с государственным. Вот на них и вешали обвинения в шпионаже, вредительстве и прочих подобных делах.
Давайте подробнее рассмотрим поведение декабристов на нескольких конкретных примерах.
3. Вожди выдают всех. Пестель
По свидетельству члена Южного общества Николая Лорера, 13 декабря Пестель, направляясь туда, где, как он предполагал, его арестуют, прихватил с собой яд. Как записано в протоколе следствия, «яд взял он с собой для того, чтобы, приняв оный, спасти себя насильственной смертью от пытки, которой опасался».
Но ядом Пестель не воспользовался. Не потому, что не сумел: декабристов ведь брали интеллигентно – не заламывали им руки и не клали лицом на пол. Так что при желании кончить жизнь так, как впоследствии фюрер, он бы смог. Но не стал. И вряд ли потому, что не решился. Пестеля можно справедливо обвинять во многом, но не в трусости и не в отсутствии решительности. Николай I так описывает свое о нем впечатление: «Пестель был также привезен в оковах; по особой важности его действий, его привезли и держали секретно. Сняв с него оковы, он приведен был вниз в Эрмитажную библиотеку. Пестель был злодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния, с зверским выражением и самой дерзкой смелости в запирательстве; я полагаю, что редко найдется подобный изверг».
