– Мне двигаться пора. Замри, Малой.
– Желаю тебе здесь приятно пожить, – сказал я.
– Я отсюда свалю. Вот увидишь. А то он совсем обдолбанный, жалкий недоумок.
– А почему не уходишь?
– А крысиные патрули на каждом углу? Голуби! Ты смеешься? Шансов ноль.
– Хотя бы в бар спустись. Бон аппетит! Руфус поднимался со стула.
– Нет, не хочу. Я тут не останусь. Вернусь к Нирване. Он ей обещал, и на этот раз…
Он бубнил, топоча Малому по голове, будто Румпельштихен, и вдруг наступил в лужу геля. С ужасающим воплем он слетел по ирокезу, прокатился по лбу Малого и с негромким «плюх» нырнул в пиво.
Малой его не заметил.
– Ага, остынь, старик. Смотри не загнись. – Он махнул стаканом и выпил содержимое одним глотком.
– Спасибо, – сказал новый голос.
На этот раз я прислушался: еще один Блаттелла. Тот устроился в высоком помпадуре бармена.
– Меня уже тошнило от этого трепа про Нирвану. Каждую ночь, сколько недель уж. Я думал, мы от него никогда не отделаемся.
– На здоровье, – ответил я.
Минутой позже мы с Руфусом уже шагали по улице. Я слышал примитивный ритм ударных. Когда он стал громче, я разобрал голоса рэпперов. Это не музыка: ни мелодии, ни гармонии, даже тон не меняется. Голос бубнил сплошь о страсти, обольщении и сексе, порой вкрапляя деньги. Живительная квинтэссенция человеческих амбиций; если бы Айра мыслил так же трезво, сидел бы я сейчас дома, в безопасности и тепле. Должно быть, приход рэпа завершил некий цикл человеческого развития. Когда «сапиенс» впервые заболботал и стукнул по бревну, вряд ли звук сильно отличался от этого.
Скоро я увидел раскуроченные дома: окна и двери закрыты шлакобетоном и листовым металлом. У дверей на газетных подстилках спали бродяги. Я порадовался, увидев толпы Перипланета, что ищут тепла у бродяг под боком. Вечер был прохладный.
– Ч-черт, – проворчал Руфус, передернулся, сошел с тротуара и помахал такси.
Он сел в машину, и над полуразложившейся обивкой взлетела копоть. Пластиковая перегородка, мутная и заплеванная, приоткрылась, и водитель спросил:
– Куда едем?
Шины завизжали, мы рванули с места.
– Эй! – закричал Руфус. – Мы в Америке, Джек. Красный свет означает «стоп».
– Извини, приятель. Вымотался. Ночью пуэрториканцы по соседству гуляли. – Он обернулся и в рупор из пальцев весьма достоверно проревел сальсу на трубе. – До пяти утра уснуть не мог.
– Смотри, куда едешь. Со мной однажды такое было. Я набрал 911. Сказали, что вышлют машину. Никто не приехал. Тогда я позвонил еще раз и самым белым своим голосом сказал, что слышал выстрел. Четыре тачки прилетели, как ангелы. С сиренами и агентами в пуленепробиваемых жилетах. В ту ночь больше не шумели.
– В следующий раз попробую, – рассмеялся водитель.
Машина прижалась к обочине. Мы ехали не туда, прочь от Цыганкиной квартиры. Можно остаться в машине – рано или поздно вернется же водитель в тот район. Но там было так душно и грязно, что я предпочел Руфуса.
Он заплатил таксисту и добавил пять процентов чаевых. Едва мы вышли, он сунул руку под мышку. Из-под шляпы я заметил перламутровую рукоятку. Щелк. Предосторожность? Пуля в барабане? Мы куда идем – в джунгли?
Спрыгни я сейчас со шляпы, каковы шансы выбраться из гетто живым? Крысиные патрули на каждом углу. Нельзя так рисковать.
У меня одна защита – череп Руфуса. В отличие от яйцевидной Айриной головы этот кумпол поднимался ото лба до макушки, а затем резко обрывался к шее. Я переполз наверх и периодически спускался глянуть, что творится.
Руфус пинком распахнул треснувшую стеклянную дверь многоэтажки. На полу под почтовыми ящиками спал мужик лет сорока. Парень помоложе соскочил с подоконника и с недоброй улыбкой приблизился.
– Спокойно, – сказал Руфус.
Парень посмотрел на руку Руфуса, спрятанную под пиджак. Все еще улыбаясь, он сказал:
– Ты что здесь делаешь, чувак?
– Хиляй отсюда, или эта игрушка сдует тебя назад в Африку.
Человек отступил, по-прежнему улыбаясь, и вышел. Мы попятились к лифту.
Руфус открыл дверь в квартиру. В воздухе висел удушающий угольный туман. Большая негритянка сидела на ветхом пыльном диване перед маленьким телевизором, что угнездился на куче газет. Его антенны с шариками алюминиевой фольги на концах напомнили мне меня.
Отставив колу и чипсы, женщина вскочила, обняла Руфуса и смачно поцеловала в губы.
– Где ты был, любовничек? Бессердечный ниггер, столько дней не звонил. Я не знала, что думать.
Руфус звонко шлепнул ее по объемистой заднице.
– Не психуй. Кто, по-твоему, за квартиру платит?
– Ты мне нужен, папочка. Мне без тебя одиноко.
Он сел на диван, но тут же подпрыгнул, схватившись рукой за промежность.
– Ты когда выкинешь эту рухлядь? Чуть яйца мне не оторвал.
– О нет, папочка. Думаю, тебе поможет особый массаж Амброзии.
– Да уж, инфекций мне не надо.
Она терлась об него, прижимаясь к нему грудями. С милой улыбочкой заглянула ему в лицо и спросила:
– Дашь маленькой Амброзии пару дорожек?
– Прости, малышка. Все продал.
Я вернулся под шляпу. Под лентой еще оставались вздутия. Скупердяй.
– Ну пожалуйста, сладенький, – замурлыкала она. – Только одну?
– Я не могу дать то, чего нет.
Она опустилась на диван. Пружины ее не волновали.
– Слушай, сука, у меня ничего нет. Будешь приставать – уйду, – пригрозил Руфус.
– Не буду. – Она уложила его на диван. Ложась, он прикрыл рукой мошонку.
– Мне надо немножко, потому что я скучаю, папочка, – приговаривала она. – Я сёдни с Эммой трепалась, говорю: «Знаешь, я моего Руфуса люблю, только скучаю немножко иногда», а она говорит: «Да-а, я поняла, про что ты, пока Рамзес в каталажку не загремел, его подолгу не было, только теперь дольше, потому что он в каталажке». А я говорю: «Я иногда думаю – рехнусь», – а она говорит: «Я поняла, про что ты, потому что мне так же было, пока Рамзес в каталажку не загремел…»
Руфус клевал носом, и оживленное лицо Амброзии все больше выползало из-за края шляпы.
– Руфус, ты слушаешь? Он вздернул голову.
– Еще бы, сладенькая. Пошли в кровать.
– Хорошо, любовничек. Я только в ванную на минутку.
Тряся ягодицами, она продефилировала в коридор. Руфус включил телевизор – показывали профессиональный рестлинг. Наконец она вернулась – в ночной сорочке, волосы заплела и сияет, точно Будда.
