«Кхадомы[103]странствуют по разным мирам. Это очень хрупкие существа, воплощение женственности. Они пролетают сквозь так называемую реальность, как бабочки, и на крыльях у них таинственные знаки. Они зажигают то единственное, что нужно поддерживать в себе, если выбираешь жизнь, – любовь. Кхадомы…»
Сейчас мне кажется, что все в мире крутится вокруг моих чувственных странствий с удивительной ночной возлюбленной.
Три ночи подряд я прождал ее, время от времени засыпая. Мне снились только эротические сны.
После обеда я отправился смотреть на церемонию Танцующих, но медлительность их движений и размеренная музыка вывели меня из себя, хотя раньше завораживали.
Я подумал, что одно из этих хрупких тел, которые сейчас двигались так одинаково и чинно, было причиной охватившего меня любовного безумия. Но с этими масками и в одинаковой одежде их невозможно было различить.
Но когда я уже совсем отчаялся, она вернулась. Мне показалось, я услышал шепот, будто кто-то о чем-то спорил, понизив голос, возле каменного пруда. Я сделал вид, что сплю, и она разделась у моей циновки.
Ее жаркие, напряженные бедра и лобок едва касались моей спины. Ее тепло и аромат окутывали меня. Все случилось еще один раз.
Меня охватило желание, неистовое, почти несдерживаемое. Обняв ее, я испытал огромное наслаждение. Я вообразил, что она тоже соскучилась за три дня разлуки. Ее вздохи показались мне глубокими, страстными и отчаянными. Мне показалось, что рядом есть кто-то еще. Я обернулся и увидел в дверях силуэт другой танцовщицы.
– Если ты согреваешь мою сестру, сможешь согреть и меня, – ясно произнесла она по-английски. Тогда я подумал, что они бирманки.
Но моя возлюбленная издала возглас, полный гнева и удивления, и одним прыжком соскочила с помоста, кое-как прикрываясь одеждой.
Гостья не уходила. Сейчас, когда я пишу об этом, мне кажется, что голос ее звучал твердо, как будто взрослее, словно она была наделена властью. Говорили они, судя по всему, по-тайски.
Послышался сердитый шепот, и моя сообщница (как еще я могу назвать ее?) разрыдалась. Она быстро надела длинное шелковое платье, застегнула сандалии и обняла гостью, не переставая плакать. Так они ушли, перешептываясь и обмениваясь сердитыми возгласами. Я видел, как они удалялись по тропе вдоль канала.
Я не знал, что делать. Меня охватило какое-то странное уныние. Я был не в силах пошевелиться. Я понимал, что все это ни к чему, что здесь есть что-то губительное или запретное. В любом случае это тайное ночное приключение не сулит мне ничего, кроме опасностей и бед.
Я стал пленником чувственности, которая оказалась сильнее, чем я мог предположить. Оборвалось мое странствие, постепенное молчаливое узнавание. Я знаю, что нелегко будет снова привыкнуть к одиночеству.
Это никак нельзя назвать словом «любовь».
Все это выглядит почти смехотворно, но отрешиться мне не удается.
18 СЕНТЯБРЯ
Дата на чистом листе вызывает у меня ощущение неловкости. Это свидетельство напрасно потраченного времени. Времени, проведенного в сомнительном ожидании в этой печальной местности, на пороге последнего этапа.
«Три месяца ждал генерал Хаусхофер ламу Гомчена Ринпоче в Киотском храме в 1904 году», – сказал мне профессор Хильшер во время нашей последней встречи в Берлине. А теперь и слово «Берлин» звучит для меня как нечто далекое. Весь тот мир кажется принадлежащим четвертому или пятому, измерению. Нереальность, безвременье, антивремя или надвременность этого мира, затерянного на окраине, в конце концов подействовали на меня.
Ближе к вечеру меня охватывает невыносимое уныние.
Мне бы так хотелось, чтобы вернулась моя сладостная тулпа. Мне не хватает ее игр, в которых мои кажущиеся победы и обладание всегда оказываются лишь этапами нескончаемого пути.
В своей последней игре моя танцовщица научила меня сдерживать оргазм. Она все объяснила жестами, не прибегая к словам. Потом она повела меня от кажущегося разочарования к странному ощущению, удивительному состоянию, которое она усилила, массируя мне определенные точки на позвоночнике.
Ее игры несут в себе неведомую мне мудрость. Тело, аромат кожи и дыхание цветка делают ее невыразимо привлекательной. Мы привыкли видеть в сексе потребление и ждем кульминации, а моя возлюбленная, судя по всему, видит в нем путь постоянного восхождения.
Ночью она вернулась.
Она подарила мне недвусмысленное, нескончаемое объятие. Мы продолжали быть вместе уже за пределами оргазма. Я дышал ее дыханием. Мой воздух был ее воздухом, мой член – ее членом, а я был ее женщиной.
Тогда я понял, что оргазм, эта «высшая цель», эта вершина эротических достижений, – не более чем граница. Одним словом, оргазм – это то же время. Те же наши часы. Это еще одно звено в цепи тюремных камер, воздвигнутых нашей Великой Культурой.
Наслаждение было очень острым. Я почувствовал, как во мне поднимается неудержимая волна благодарности к ней, но не знал, как ее выразить. Потом я уснул, умиротворенный, омытый ее любовной росой. Я ощутил бесконечную безмятежность, как будто впервые в жизни, которую понимал как движение, героическое, воинственное, я провалился в складку времени. Материнского времени, изначального, вселенского, неделимого. Как будто бытие и действие слились воедино в пребывании. Просто пребывать в мире, избегая вреда и боли. То, на что никогда не будет способен наш грозный «Запад».
Меня разбудили голоса, они спорили горячим шепотом, как накануне. Гостья вернулась. Моя возлюбленная едва сдерживала слезы.
Мне показалось, я разобрал фразу гостьи, которую можно было бы перевести так: «Если ты не пойдешь, я остаюсь».
Я постарался сделать вид, что крепко сплю. Рядом с нами заскрипел помост: гостья укладывалась, накрываясь нашей простыней из льняных волокон.
Я никак не мог уснуть, тело захватчицы влекло меня. Она дышала глубоко, словно уже собираясь заснуть, но потом повернулась, и я почувствовал, как ее бедро коснулось моего.
Я медленно высвободился из объятий своей возлюбленной, которая, казалось, спала, и стал поворачиваться, пока не оказался лицом к лицу с вторгшейся к нам кхадомой.
Мы обнялись и соединились, испытав наслаждение, свойственное всему запретному и опасному. К уже пережитому возбуждению прибавилось новое. Я почувствовал, что для захватчицы во всем этом есть привкус мести. Мы сдерживали дыхание. Казалось, наше извращенное удовольствие вот-вот вырвется наружу, разорвав купол навязанной нам тишины.
Моя возлюбленная вскочила в бешенстве. В полутьме сияли гневом ее глаза, мокрые от слез. Женщины принялись выкрикивать друг другу оскорбления и покатились, сцепившись, как два бойцовых петуха. Захватчица, на несколько лет старше своей соперницы, была сильнее и решительнее, она царапалась острыми ногтями, и на белом лице и шее моей подруги появились две или три кровавые полоски.
