— Да, разумеется, — сказала она. По полу пронесся ветерок, свечи затрепетали.
— Как хорошо выпить чаю, а потом прилечь отдохнуть! — воскликнул он, подливая ей чаю и растягиваясь рядом на матрасе. Она дернулась, словно намереваясь вскочить, но осталась лежать.
Он продолжал:
— Странно, что я не встретил вас в прошлом году.
— Я нечасто бывала в городе. Только по вечерам. И потом — я была на берегу. Я жила на горе.
Он сел.
— Вот на этой горе? И я ни разу вас не видел! О, что за невезение!
Она описала ему дом и, поскольку он настаивал, сказала, сколько платила за него. Он яростно вознегодовал:
— За такой жалкий дом, где даже нет хорошего колодца? Приходилось отправлять Мохаммеда за водой дальше по дороге? Я отлично знаю этот дом. Мой бедный друг, вас ограбили! Если я увижу когда-нибудь этого грязного бандита, я все лицо ему разобью. Я потребую вернуть деньги, что вы ему заплатили, и мы вместе куда-нибудь поедем. — Он умолк. — То есть, я, конечно, верну их вам, и вы решите, что с ними сделать.
Договорив, он подобрал ее сумочку, открыл и вытащил ее авторучку.
— Красивая, — пробормотал он. — У вас много?
— Это одна.
— Потрясающая! — Мжид бросил ее обратно и положил сумочку на пол.
Откинувшись на подушки, он размышлял:
— Возможно, когда-нибудь я поеду в Америку, и вы сможете пригласить меня к себе домой на чай. Каждый год мы будем приезжать в Марокко, встречаться с друзьями и привозить из Нью-Йорка кинозвезд и подарки.
То, что он говорил, казалось ей таким нелепым, что она даже не беспокоилась отвечать. Ей хотелось расспросить его о двенадцатилетней девочке, только она никак не могла найти предлог, чтобы снова заговорить об этом.
— Вы несчастливы? — Он сжал ей руку.
Она приподнялась и вслушалась. День уходил, и все вокруг достигло полного безмолвия. Издали доносилось чье-то пение — слабое, но чистое. Она посмотрела на Мжида.
— Муэдзин? Его отсюда слышно?
— Конечно. До Маршана не так уж далеко. Что хорошего в загородном доме, если из него не слышно муэдзина? Так и в Сахаре можно жить.
— Ш-ш. Я хочу послушать.
— Хороший голос, правда? У них самые сильные голоса в мире.
— От них мне всегда так грустно.
— Потому что вы не нашей веры.
Она задумалась на миг и сказала:
— Мне кажется, это правда.
Собиралась добавить: «Только ваша вера говорит, что у женщин нет души», а вместо этого встала с матраса и пригладила волосы. Муэдзин умолк. Ей стало довольно зябко. «Все кончено», — сказала она себе. Спотыкаясь, они побрели по темной дороге в город и по пути говорили очень мало.
Он проводил ее до крошечного отеля. Каблограмма, которой она смутно дожидалась много недель, наконец пришла. Они поднялись по лестнице в ее номер, консьерж с подозрением глядел им вслед. Едва ступив в комнату, она вскрыла конверт. Мжид растянулся на кровати.
— Завтра я уезжаю в Париж.
Лицо его посуровело, и на мгновение он прикрыл глаза.
— Вы должны ехать? Хорошо. Давайте я оставлю вам свой адрес.
Он вытащил бумажник, поискал клочок бумаги, не нашел, извлек чью-то визитную карточку и тщательно написал.
— «Фуэнте Нуэва», — медленно проговорил он, выводя буквы. — Это моя маленькая комната. Буду смотреть каждый день, нет ли письма.
Перед ней быстро промелькнуло видение: вот он читает письмо в проеме окна, залитый солнечным светом над террасами городских крыш, а за ним, во тьме комнаты, с лицом, не по годам мудрым, — покорная девочка, ждет.
Мжид вручил ей карточку. Под адресом он написал еще одно слово — «Невероятно», — взяв его в кавычки и дважды подчеркнув. Ее взгляд метнулся к его лицу, но то не выдало ничего.
Под ними город посинел, бухта чуть ли не почернела.
— Маяк, — сказал Мжид.
— Вспыхивает, — заметила она.
Он повернулся и пошел к двери.
— До свидания, — сказал он. — Вы вернетесь.
Он оставил дверь открытой и спустился по лестнице. Она стояла совершенно неподвижно, а затем повела головой вверх и вниз несколько раз, словно глубокомысленно отвечая на вопрос. Через открытое в коридоре окно донеслись его быстрые шаги по гравию садовой дорожки. Они смолкали.
Она посмотрела на постель; на самом краю, уже готовая упасть на пол, лежала белая карточка — там, куда она ее отбросила. Больше всего ей сейчас хотелось лечь и отдохнуть. Но она спустилась в тесный переполненный салон и села в углу листать старые номера «Л’Иллюстрасьон». Ужин начнут подавать только через час.
(1950)
перевод: Максим Немцов
Сколько ночей
Сколько ночей, гадала она, поднимала она штору, открывала большое окно и высовывалась рассмотреть поверх мягкой городской суеты самые высокие башни. Там, за одной их группой стоял его дом, а на самом верху дома была его квартира, шесть пролетов вверх. Летом она так рассматривала крыши довольно долго и вздыхала, а в самые жаркие недели придвигала кровать прямо к окну. Потом выключала свет и сидела, расчесывая волосы в мерцающем сумраке городской ночи, а порой и при свете луны — он, разумеется, был само совершенство. Зимой же довольствовалась мимолетным взглядом и вспышкой воображения, после чего, проскакав через всю комнату, забиралась в постель.
Сейчас была зима. Она шла по городу на восток по одной из последних Сороковых улиц. В этой части города всегда чувствовалась смутная тайна — здания тут особые, почти не касаются мостовой. Все дома к северу от Центрального вокзала построены так, чтобы поглощать сотрясения почвы, объяснял ей Вэн; тут же в тротуарах тянулись длинные решетки, через которые — особенно ночью — внизу виден иной мир: рельсы, а иногда — медленный поезд. Когда шел снег, как сейчас, он падал сквозь решетки и покрывал шпалы; тогда они проступали сильнее.
Вэн работал здесь, в этом районе: заведовал большим книжным магазином с библиотекой на Мэдисон-авеню. А жил тут же, только чуть дальше на восток, между Третьей и Второй авеню. Жилье не идеальное ни с точки зрения уюта, ни по расположению (поскольку весь квартал — сплошные трущобы), но с ее помощью в квартире стало можно жить, и она говорила ему: «Так только в Нью-Йорке и Париже — нет явных границ между районами».
В любом случае, они уже подписали субаренду на квартиру рядом с парком Грамерси — она освобождалась первого марта. Это было очень важно, поскольку в Валентинов день они собирались пожениться. Оба отнюдь не были сентиментальны, и вот поэтому Джун казалось слегка вызывающим объявлять их друзьям за коктейлями: «Это будет в Валентинов день».
Ее отец, на чуткость которого всегда можно было рассчитывать, оплачивал им две недели на Бермудах.
