Беременность далась Пайпер нелегко. Ни одной минуты она не была спокойна, все ей было противно. То и дело просыпалась посреди ночи и, неся перед собой огромный, тяжелый живот, ковыляла по коридору в туалет, чтоб облегчить вечно полный мочевой пузырь. Смотрелась в зеркало и ломала голову, кто это там ее разглядывает. Чувствовала себя одураченной: как это так, что нельзя самой решать, когда спать, а когда садиться за стол, а резкая смена настроения совсем ее измотала. Она редко стала появляться на людях, и не только потому, что не хватало терпения общаться со знакомыми женского пола, которые без конца трындели, что быть беременной — это здорово, но еще и потому, что знала: близится время, когда ей больше не придется быть одной. Одиночество стало для нее священно, она могла часами неподвижно лежать в саду в гамаке, натянутом между двумя дубами, и думать, каково ей станет, когда в собственной жизни она сама отойдет на второй план.
Сильви родилась утром во вторник, за день до Хеллоуина. Многие часы Пайпер посвятила размышлениям о том, что такое материнство, но оказалось, что реальность не имеет ничего общего с ее выкладками. Она любила родителей, любила мужа, друзей, но эта новая любовь была словно не от мира сего, непонятно даже, откуда взялось это чувство. Пайпер казалось, что она любит дочь не столько сердцем, сколько своим нутром, из которого та появилась на свет. Это был какой-то животный инстинкт, она обожала Сильви каждой клеткой, каждой фиброй, каждой порой своего организма. Любовь брала начало где-то в головокружительных глубинах ее существа, и Пайпер тщательно старалась никому из посторонних ее не показывать.
Пайпер была не вполне уверена в том, что она «хорошая» мать, потому что само материнство считала невероятно трудной задачей. Это была не только эмоциональная жертва (выраженная в повышенной восприимчивости, тревоге, беспокойстве), но и физическая тоже. Пайпер была постоянно занята своей дочерью, которая жила у нее. Это был не ребенок, а ходячий фейерверк. И Пайпер обожала энергию Сильви, ее веселую, полную радости натуру, даже ее непослушание, тем более что в детстве сама была такой.
Когда Сильви выросла и превратилась в юную девушку, стало совсем ясно, что она во всем пошла в мать. Внешне она могла сойти за кого угодно: за азиатку, латиноамериканку, славянку. В этом она была похожа на Отам Авенинг, которая выглядела так, будто могла родиться в любой точке земного шара. Пайпер не считала себя красавицей, но, даже находя в лице дочери свои черты, видела, что Сильви — самый удивительный ребенок из всех, кого она встречала.
Они подождали пять лет, и она зачала снова. Но когда родилась Сайбан, Пайпер позаботилась о том, чтобы терпеть состояние беременности ей больше никогда не пришлось. Сайбан, ее ребенок, ее ангел, похоже, интуитивно почувствовала, что Сильви — мамина дочка, и по мере того, как росла и становилась старше, все меньше оставалось сомнений в том, что она нашла свое место в этом мире в качестве папиной дочки. Она и внешне была больше похожа на Уилла, и повадки у нее были скорее папины. Она была гораздо спокойней и непосредственней, чем он, но обладала той же самой аурой уверенности в себе и тем же магнетизмом. Она тоже была прекрасным ребенком, и Пайпер опять подумала: и здесь все получается слишком легко, слишком хорошо. Не много ли ей привалило счастья? Такое не может продолжаться вечно. И как в воду глядела.
Сначала она стала замечать, что быстро устает. Причем устает сильно, такого Пайпер не испытывала с тех пор, как была беременна. Попробовала лечиться гомеопатией, попыталась сменить диету, больше спать, но не помогло. Потом врачи обнаружили первую опухоль: в правой груди. С Уиллом они говорили об этом только вполголоса или шепотом. Пайпер была уверена, что скоро ей станет лучше, и после курса лечения и операции на какое-то время действительно наступило улучшение. Потом болезнь перешла в лимфатическую систему, но после серьезного терапевтического вмешательства снова наступила ремиссия.
Впрочем, инстинктивно Пайпер понимала, что лишь оттягивает время. Она догадывалась, что страдание — это жертва, которую она приносит болезни, чтобы еще немного побыть на этом свете матерью и женой. В глубине души она с самого начала понимала, что болезнь в конце концов одержит победу. И опухоль в мозге — это последний звонок. Избавиться от нее невозможно, оперировать нельзя. Ей оставалось не более полугода.
Да, она будет жить в детях, в них обретет бессмертие, но в самые мрачные минуты Пайпер думала, что лучше б их вовсе не было. Мысль эгоистичная, столь же отвратительная, как и сама болезнь, но насколько было бы легче, если б не нужно было думать о том, что она не увидит их никогда. Расстаться с жизнью, пустой и бессмысленной, ничего не стоит. Но у нее такие хорошие, такие замечательные девочки, они столь счастливы вместе, что мысль о смерти, о том, что она покинет их, оставит в этом мире сиротами, изводила ее до умопомрачения.
Случится какая-нибудь мелочь, пустяк, а у нее перехватывает дух. Положит ли Сильви головку на ее почти лишенное плоти плечико, когда они вместе смотрят телевизор, принесет ли Сайбан ей утром в спальню стакан сока. Она не просто плакала, ей казалось, что все существо ее рассыпается на тысячи крохотных кусочков, а потом снова восстанавливается, но уже не полностью. Всякий раз, когда это случалось, она все дальше и дальше уходила от себя прежней.
Пайпер нужно было найти виноватого в своих несчастьях, излить на кого-нибудь свою бессильную ярость. Сначала она обратила ее на себя. Она презирала свое тело, с отвращением и ненавистью смотрела на кожу, которая желтела и становилась все более дряблой. Еще больше она ненавидела органы своего тела, иммунную систему, свою никуда не годную физическую конституцию. Но, глядя на дочерей, как-никак плоть от ее плоти, она понимала, что ни в чем не виновата и ненавидеть себя не за что. Нет, она не слаба, тем более чрезмерно, она просто человек. Всякий человек когда-нибудь умирает. Тогда Пайпер обратила свой негодующий взор на Бога. Почему Его выбор пал на нее? Разве она в чем-то перед Ним согрешила? Нет, если она и не святая, то человек, в сущности, неплохой. Почему Он не наградил этой страшной болезнью того, кто заслужил ее, какого-нибудь мерзкого педофила или серийного убийцу? Она понимала, что без причины ничего не бывает, но это объяснение для нее уже было пустым звуком.
Но как-то раз она сидела возле дома, и вдруг у нее словно открылись глаза. Она огляделась вокруг и увидела: господи, ведь пришла весна. Расцветают цветы, растения тянут стебли вверх, поближе к солнышку, по небу плывут красивые облака, а под ними летают птицы, и все парами. Казалось, весь мир пребывает в совершенной гармонии… и вдруг она поняла, что в болезни ее виноват не Бог, что у Бога не было замысла безвинно ее наказывать. Это просто случилось. И не нужно ни мириться с этим, ни ждать чего-то, ни храбриться. Ее организм инстинктивно знал, как надо вытолкнуть дочерей в этот мир, он должен и знать, как надо умереть. Не нужно ни суетиться, ни пытаться что-то предпринимать, надо просто ждать, покуда хватит сил.
А болезнь одерживала одну победу за другой, покоряя все новые миллионы клеток, — так диктатор или лжепророк захватывает власть, покоряя умы людей. Довольно долго о ее присутствии в организме давали знать лишь непрерывная боль и тошнота после приема лекарств. Но настало время, и Пайпер заметила, что стала странно забывчивой. Дело касалось мелочей: она не могла вспомнить, какой нынче день недели или месяц, не помнила имя известной актрисы на экране телевизора. Пайпер понимала, что это значит: скоро болезнь отберет у нее все. Память отказывала, когда она больше всего в ней нуждалась, когда хотелось почаще вспоминать о том, что некогда она была здорова и счастлива.
