Когда глаза начали привыкать, Эльви разглядела смутную фигуру, окруженную лучами, как если бы свечение исходило от нее самой. Та женщина на дороге! Эльви ахнула, мгновенно ее узнав.
Ее черные волосы покрывал голубой платок, а в глазах читалась скорбь матери, пережившей своего сына; матери, стоявшей у креста, когда из рук ее чада выдирали гвозди, — давно ли его крошечные розовые пальчики тянулись к ее груди? А теперь? Сведенные судорогой пальцы, раздробленные кисти рук. Такая чудовищная смерть...
Эльви прошептала с трепетом: «Пресвятая Дева!» — и вдруг поняла, что значит «скорбь, какой не бывало доныне», — именно она угадывалась в лице Марии. Боль матери, лишившейся своего дитя, олицетворения чистоты и праведности. Горечь утраты, многократно умноженная осознанием несовершенства мира, в котором такое возможно.
Покосившись на экран, Эльви заметила, как Богородица поманила ее рукой. Эльви уже собралась было упасть на колени, но тут Мария произнесла:
— Сядь, Эльви.
Голос оказался мягким, точно шелест, — какой уж там гром небесный, скорее робкая мольба.
Сядь, Эльви.
Мария знала не только ее имя, но и самую ее суть — Эльви всю жизнь крутилась как белка в колесе и как никто заслуживала передышку — так сядь, Эльви, посиди. Взглянув на экран, она успела разглядеть, как что-то поблескивает на кончиках пальцев Девы — наверное, слезы.
— Эльви, — продолжила Мария, — Я возлагаю на тебя важную миссию.
— Я слушаю, — одними губами прошептала Эльви.
— Ты должна привести их ко Мне. В этом их единственное спасение.
Эльви и сама об этом догадывалась, но, несмотря на всю торжественность момента, она тут же представила себе недоумевающие взгляды соседей, захлопывающих двери перед ее носом, и спросила:
— Но как? Как мне их в этом убедить?
На мгновение Эльви заглянула Марии прямо в глаза, и сердце ее наполнилось страхом — в них она прочитала, какие страдания грозят человечеству, если оно не придет с покаянием под покров Пресвятой Богородицы.
Мария протянула руки и произнесла:
— Пусть это будет знаком.
Эльви почувствовала, как что-то коснулось ее лба. Телевизор погас. Она повалилась на бок, и голова взорвалась ужасной болью.
Открыв глаза, Эльви обнаружила, что упирается лбом в край стеклянного столика. Голова раскалывалась от боли. Не без труда Эльви выпрямилась и взглянула на гладкую поверхность стола. Сбоку виднелось свежее темно-красное пятно. Пара капель крови упала на ковер.
Выключенный телевизор безмолвствовал.
Эльви встала, прошла на дрожащих ногах в коридор и посмотрелась в зеркало. Совершенно прямой шрам сантиметра в три длиной украшал ее лоб чуть выше бровей, словно знак минуса. Капля крови стекала со лба. Эльви смахнула ее пальцем.
На кухне Эльви вытерла кровь куском бумажного полотенца. Выбросить его у нее не поднялась рука, так что она положила смятый обрывок в стеклянную банку и закрыла крышкой.
Затем Эльви набрала номер Хагар.
Пока в трубке звучали гудки, она зажмурилась, и перед ней снова предстал образ Девы Марии. Эльви одного не могла понять. Когда Мария протянула руку, чтобы коснуться ее лба, за какую-то долю секунды она успела разглядеть, что именно блестело на кончиках Ее пальцев. Крючки. Маленькие, тоненькие, не больше рыболовных, выступающие прямо из-под кожи.
Чутье подсказывало Эльви, что образ Марии был не более чем обличием, доступным ее пониманию. Это было Слово, явившееся в образе Богородицы. Но что означали крючки?
Хагар подняла трубку. Эльви отложила на время все эти вопросы и принялась за подробный отчет о самой важной минуте своей жизни.
ПОС. КОХОЛЬМА, 13.30
Когда Малер скрылся в доме, Анна принялась выгружать сумки из багажника. Затем она двинулась с ними через двор, мимо сосны, ствол которой был обмотан веревками от качелей Элиаса, мимо деревянного дачного столика, потрескавшегося от зимних морозов. Она остановилась, опустила сумки на землю и задумалась.
Как же это случилось? Когда она успела превратиться из матери в прислугу, в то время как ее отец взял на себя всю заботу о том, кто некогда был ее сыном?
В воздухе стояла духота, предвещающая грозу. Анна взглянула на небо. Действительно, над морем оно было подернуто белой дымкой, а со стороны суши надвигалась темная туча. Казалось, вся природа дрожит от нетерпения. В траве громко стрекотали кузнечики, радуясь приближению дождя.
Анна была на грани обморока. Она больше месяца жила, словно в вакууме, сведя к минимуму слова и жесты, чтобы, не дай Бог, жизнь снова не пустила в ней корни, которые со временем разорвут сердце в клочья. Больше месяца она жила, как в могиле.
И вдруг на нее обрушивается все сразу: возвращение Элиаса, допросы полицейских, побег — необходимость постоянно двигаться, говорить, что-то решать. Она растерялась, и ее просто задвинули в сторону. Отец все решил за нее, а ей оставалось только послушно следовать за ним. Бросив сумки, Анна повернулась и направилась в лес.
Под ногами шуршали сухие прошлогодние листья, голые корни сосен выступали из-под мягкой почвы, пружиня под ногами. Гул паромов тревожной нотой нарушал спокойствие леса. Анна бесцельно брела куда-то в сторону моря, к болотам.
В воздухе витал кисловатый запах раскаленной на солнце хвои и слежавшегося ила, и вскоре Анна вышла на мшистую поляну. Даже мох, обычно бархатисто-темный от обилия влаги, сейчас высох, став бледно-зеленым, местами бежевым. При каждом ее шаге он похрустывал, а ноги утопали, словно в снегу.
Она осторожно двинулась к середине поляны. Кроны деревьев сплелись ветвями над небольшим болотцем, так что сюда едва проникали солнечные лучи. Анна дошла до середины поляны и легла на землю. Мягкий мох принял ее в свои объятья. Она устремила взгляд в шелестящую над головой листву и забылась.
Сколько же она так лежала? Полчаса, час?
Она бы пролежала и дольше, если бы не крики отца: «Анна! Анна-а!»
Анна поднялась с земли, но отвечать не стала. Она прислушалась к своим ощущениям — кожа еще помнила прикосновение мха. Контур ее тела все еще вырисовывался там, где она лежала, но мшистый покров, издав почти явный вздох, уже стал принимать свою изначальную форму.
Она сбросила кожу. По крайней мере, так ей казалось. Анна почти удивилась, не увидев на мшистой земле своей старой, сморщенной оболочки. Ощущение было таким реальным, что она даже засучила рукав футболки, чтобы убедиться, что татуировка на месте.
Татуировка была на месте. «Rotten to the bone»[29], — было выведено у нее на правом плече мелкими печатными буквами. Из какой-то дурацкой гордости Анна не стала сводить ее лазером, хотя вот уже двенадцать лет, как окончательно порвала с тем миром, к которому некогда принадлежала.
