— Я готов.
— 0335, - диктует она, — 5348318. Мне сказали, что он будет брать и в Австрии. В следующий понедельник я туда еду.
Я старательно записываю номер и чувствую себя уже лучше.
— Куда именно? — мне удается даже задать вопрос.
— В Инсбрук.
Слава Богу, худшее позади или почти так. Она меня больше не ненавидит, улыбается мне, снова головокружительно красивая; и потом, почему я решил, что она меня ненавидела — напротив, восхищается мной, она сама так сказала. Я для нее — что-то вроде ангела: сначала рассказывал ее сыну сказки на сон грядущий, а теперь, когда сон оказался слишком крепким, помогает его разбудить. Может быть, ей понравился бы и Карвер, если бы я ей его подарил, может быть, прочитала бы, а в подчеркнутой мною фразе нашла бы для себя поддержку. Да, за исключением этой жуткой истории с неподписанным чеком, — история, кстати, тоже в духе Карвера, — ничего, кроме хорошего, она от меня не видела. За что ей меня ненавидеть?
— Ладно, — говорит она, — мне пора. Не знаете, как вызвать такси?
— 3570.
— Спасибо.
Она снова начинает возиться со своим мобильником, сразу видно, что не очень с ним освоилась. Подносит к уху.
— Где мы находимся? — спрашивает.
— Порта Сан-Паоло.
Она ждет у телефона, вид у нее немного потерянный, что очень ей идет.
— Все линии заняты, — говорит она, а я улыбкой убеждаю ее довериться деревянному голосу автоответчика, который просит не вешать трубку. Она продолжает слушать. Наконец дозвонилась:
— Добрый день, мне нужна машина к Порта Сан-Паоло…
Внезапно на ручку пустого стула рядом со мной садится голубь.
— Минуточку, — говорит женщина.
Отнимает телефон от уха и показывает мне на конверт, где я только что записал ее номер. Голубь улетает.
— Скажите, что вы звоните с мобильника, — подсказываю я, человек опытный.
Она повторяет это вслед за мной, кивает мне благодарно — мы все сделали правильно. Нет, конечно, она меня не ненавидит. Я даже не думаю, что она будет говорить про меня гадости, оказавшись рядом с домофоном…
Прижав к уху телефон, она ждёт, пока ей ищут машину, и так хороша собой, что кажется рекламой мобильного оператора. Закуривая очередную сигарету — это уже пятая, — кажется рекламой “Мальборо Лайт”. Не могу сказать, что меня настиг сейчас фатальный импульс, до этого пока не дошло, но нет и той легкой тошноты, которую я должен испытывать, чтобы чувствовать себя в безопасности; следовательно, сейчас нужно что-нибудь сделать — так учили на курсах, — что-нибудь приятное или, по крайней мере, полезное, словом, что-нибудь решительное и энергичное, способное изгнать дьявола, сказал бы Моррисси, из моих ленивых рук.
Что-нибудь приятное — это взять руку этой женщины и еще раз, по-обезьяньи копируя ее жест, ласково провести по моей щеке, как Кристофер Ламберт в фильме “Грейстоук”[72] делает с рукой покойного дедушки. Но это сделать нельзя.
Еще было бы приятно достать из ее сумочки пистолет, потрогать его и спросить, заряжен ли он и почему она его с собой носит. Вместо этого я открываю конверт, обнаруженный в кармане пиджака, — в нем листок, вырванный из тетрадки в линейку и сложенный вчетверо. Раскрываю — на нем почерком Анны, мелким, правильным, узнаваемым сразу, написано: "Дорогой Джанни…”
- “Куба-22”, - говорит женщина, — через четыре минуты.
Смотрю на нее, улыбаюсь, но тут же возвращаюсь к листку.
"Дорогой Джанни, мне нужно кое-что тебе сообщить. Ты знаешь, что я не люблю писать письма. Я и не писала их никогда за исключением того времени, о котором мы оба с тобой помним — тогда я писала тебе по письму в день, но сейчас у меня другого выхода нет…”
— Ну что ж, я с вами прощаюсь, — говорит женщина.
Я отрываюсь от чтения. Она уже на ногах и кладет телефон и сигареты в сумочку. Я тоже поднимаюсь, стараюсь смотреть на нее, но этот листок заполонил собой все.
“но сейчас у меня другого выхода нет. Дело в том…”
— Еще раз благодарю вас, — торопливо говорит женщина. — Я всегда буду перед вами в долгу, я знаю, но…
Но тут я вынуждаю ее умолкнуть. Я закрыл ее рот рукой, вот что я сделал. Я протянул руку к ее лицу и, как ни в чем не бывало, прикоснулся пальцами к ее розовым, как губка, губам. И я знаю, почему я это сделал.
— Держись, — шепчу я ей.
И я знаю также, почему я это сказал и почему на “ты”, сказал так нежно, так правильно, что вызвал настоящую бурю: она бросается ко мне в объятия, она сжимает меня изо всех сил, ее груди расплющиваются о мою грудную клетку, я дышу ее запахом, долетевшим из утраченного детства, а лицом, тут же ставшим мокрым от слез, она утыкается мне в шею. Да, я знаю точно, зачем я это сделал.
“Дело в том, что прошлой ночью…”
Я это сделал для того, чтобы, прикрываясь этим объятием, я бы мог поднять руку, в которой держу листок, “когда мы ехали в машине…” и за ее спиной,
“и ты меня спросил,…”
продолжил читать,
“был ли у меня когда-нибудь…”,
обнимая ее другой рукой:
“другой мужчина,…”
вернее, просто держась за нее,
“и я тебе…”
чтобы не свалиться, как подкошенный,
"сказала "нет",…"
потому что уже понял:
“я сказала неправду…”
мне — конец.
17
"Дорогой Джанни, нужно кое-что тебе сообщить. Ты знаешь, что я не люблю писать письма. Я и не писала их никогда за исключением того времени, о котором мы оба с тобой помним — тогда я писала тебе по письму в день, но сейчас у меня другого выхода нет.
Дело в том, что прошлой ночью, когда мы ехали в машине и ты меня спросил, был ли у меня когда-нибудь другой мужчина, и я тебе сказала "нет”, я сказала неправду.
У меня был другой мужчина, Джанни. Я порвала с ним, потому что люблю тебя, и мне невыносима мысль об измене тебе. Но он был. Это самая большая низость, которую я сделала в жизни, мне бесконечно стыдно, но это было. И в тот вечер, когда я солгала тебе, когда увидела, что ты мне так веришь, я с ужасом поняла, что порвать мало — надо, чтобы ты стал моим судьей. Я поняла, что пока не расскажу тебе обо всем, не смогу считать, что больше тебе не изменяю.
Я понимаю, что момент сейчас самый неподходящий, и знаю, что ужасно рискую, потому что даже не представляю, как ты ко всему этому отнесешься, но надо, надо, надо, чтобы ты все знал.
