В ответ она опять недвусмысленно повела плечом и, выставив левую ручку, уперлась локтем в бок:
«Enfin, mon ami,[64]— пропела она, — позолоти ручку, заплати за диадему от Форли, иначе…» И отвернулась.
Эдварда точно перекосило; мир для него перевернулся с ног на голову; в глазах зарябили пальмы, тянувшиеся вдоль голубой кромки моря. Понимаете, он верил в женскую добродетель, нежность и душевную поддержку — он был так воспитан. Больше всего на свете ему хотелось перевоспитать Ла Дольчиквиту, уехать с ней на необитаемый остров и доказать ей, что ее точка зрения порочна и что спасение можно обрести только в преданности, любви и феодальных отношениях. Раз она стала его любовницей, рассуждал он, значит, по всем законам нравственности, ей надлежит продолжать быть его любовницей или, по крайней мере, его близкой приятельницей. Но вместо этого — закрытая дверь, полная неизвестность, глухое молчание. Чтобы изменить ситуацию, ему пришлось заплатить двадцать тысяч фунтов. Остальное вы слышали.
Неделю он был как помешанный; ничего не ел; глаза провалились; от одного прикосновения Леоноры он вздрагивал. На самом деле, я-то думаю, он мучился от мысли, что изменил жене, а вовсе не от испепеляющей страсти к испанской красавице. На душе у него было погано, ох, как погано, а он принимал это за любовь. Несчастный, до чего же он был наивен! Вечером, когда Леонора ложилась спать, он шел играть, напивался в дым, и так продолжалось примерно две недели. Бог его знает, чем бы все закончилось: наверное, промотал бы все до последнего пенса. Судьба, однако, распорядилась иначе.
Однажды утром, после того, как прошедшей ночью он спустил за игорным столом тысяч сорок фунтов и по отелю поползли слухи, в его спальную вошла Ла Дольчиквита. Он был вусмерть пьян и ее не узнал. Она расположилась в кресле с вязаньем и нюхательной солью и стала ждать, то и дело поднося к носу флакон, чтоб не вдыхать алкогольные пары. Когда он чуть протрезвел и узнал ее, она сказала:
«Послушай, mon ami, не садись больше за карточный стол. Выспись хорошенько и приходи ко мне сегодня».
Он проспал до самого ланча. К тому времени Леонора уже узнала о его проигрыше. Рассказала ей некто миссис Уиллен, жена полковника. По-моему, из всех знакомых Эшбернамов это была самая здравомыслящая дама. Она сразу догадалась, что здесь замешана какая-то гарпия — иначе как объяснить невероятные поступки Эдварда и его теперешнее состояние? Именно она посоветовала Леоноре срочно отправиться в Англию и встретиться со своим адвокатом и духовником: это сразу приведет Эдварда в чувства. И лучше ехать не мешкая, прямо сейчас, все равно говорить о чем-то с мужем, когда он в таком состоянии, бесполезно.
Эдвард, впрочем, и не знал, что жены нет в гостинице. Проснувшись, он сразу пошел в комнату Ла Дольчиквиты, и она заказала для него ланч к себе в номер. Он упал ей на грудь, разрыдался, и ей ничего не оставалось делать, как утешать его. Женщина она была незлобивая. Успокоив его с помощью Eau de Mélisse,[65]она спросила: «Послушай, друг мой, сколько же у тебя осталось денег? Пять тысяч долларов? Десять?» (В городе ходили слухи, что каждый вечер Эдвард проигрывает в карты баснословные суммы, и так целых четырнадцать вечеров подряд. Естественно, она решила, что он почти банкрот.)
К этому времени Эдварду стало намного лучше от выпитой Eau de Melisse, и он начал соображать. В ответ он буркнул:
«А что?»
«А то, — отрезала она. — Пусть уж лучше мне достанутся десять тысяч долларов, чем карточным мошенникам. За эти деньги я проведу с тобой неделю в Антибе».
«За пять», — выдавил из себя Эдвард. Она попыталась сторговаться за семь с половиной, но он держался твердо: пять тысяч с оплатой расходов в гостинице в Антибе, и ни цента больше. Тут он снова раскис: похмелье давало о себе знать. К трем он должен быть в форме: в три на Антиб отходило судно. Он уехал, оставив записку Леоноре о том, что на неделю едет кататься на яхте с семейством Клинтона Морли.
В Антибе было так себе. Его красотка воодушевлялась, только когда речь заходила о деньгах, и ему порядком надоело, просыпаясь, каждый раз слушать, как она вымагает очень дорогие подношения. Да и ей, видно, тоже надоело его упрямство, и, не дожидаясь конца недели, она его тихо выкинула. Три дня он болтался в Антибе — тянул время. Зато навсегда излечился от мысли, что он в долгу — джентльменском или каком-то еще — перед Ла Дольчиквитой. Конечно, не обошлось без байронического сплина: его сентиментальная душа искала выхода, и он напустил на себя мрачный вид короля, чья свита ненадолго погрузилась в траур. Потом к нему вернулся аппетит, и он вспомнил о своей Леоноре. В отеле в Монте-Карло его ждала телеграмма из Лондона: «Прошу возвращайся по возможности скорее». Он не понял, почему Леонора бросила его так неожиданно, ведь он же написал ей, что едет кататься на яхте с семьей Клинтона Морли. И только тут он обнаружил, что она выехала из Монте-Карло раньше, чем он написал записку. Возвращение было тяжелым, он был до смерти напуган, но никогда прежде Леонора не казалась ему такой желанной, как теперь.
5Про себя я называю эту историю «Печальной повестью», а не «Трагедией дома Эшбернамов» по той простой причине, что все закончилось скверно, а потока событий, увлекавшего всех и вся к быстрой и неотвратимой развязке, не было. И трагически-высокого в этой истории тоже ничего нет. Нет ни кары, ни судьбы. Есть два благородных человека — а Эдвард и Леонора, по моему убеждению, люди благородные, — итак, есть две благородные натуры, их бросили в жизнь, как спускают на воду корабли-смертники, начиненные взрывчаткой, и вот они начинают сеять вокруг себя несчастья, боль, сердечную муку и смерть. И сами при этом разрушаются. Почему? С какой стати? Какой урок и кому должны они преподать? Нет ответа. Полный мрак.
В этой истории нет даже злодея. Ведь нельзя же считать злодеем мистера Бейзила, мужа той дамы, которая дальше взялась утешать — и небезуспешно — несчастного Эдварда. Скользкий, неряшливый, туповатый тип — Эдварду он не причинил никакого зла. Верно, он частенько одалживался у нашего героя, пока они служили в одном гарнизоне в Бирме, но трудно представить, зачем ему нужны были довольно большие суммы — ведь никаких особых пороков за ним не водилось. Была у него одна страстишка — собирал лошадиные мундштуки, от древних до новейших, — но даже эта страсть не настолько его увлекала, чтобы, скажем, возжаждать приобрести мундштук скакуна Чингисхана (не знаю, впрочем, был ли у Чингисхана скакун). Поэтому не надо думать, что речь идет о баснословных суммах: за те пять лет, пока длилась связь Эдварда с миссис Бейзил, ее муж получил самое большее тысячу фунтов. Да у Эдварда больше, наверное, и не было: Леонора позаботилась о том, чтоб он не мог больше сорить деньгами. Фунтов пятьсот в год она ему положила на menus plaisirs[66]вроде полковой подписки и щегольских штучек для своих солдат. Ей и этих денег было жалко. Она бы лучше потратила их на собственный гардероб или на выплату по закладной. И все же, справедливости ради, надо было бросить Эдварду кость — она это прекрасно понимала: ведь под ее руководством недвижимость приносила три тысячи годовых, и она рассчитывала в скором времени восстановить прежний доход в пять тысяч фунтов в год, но при этом недвижимость фактически, если не юридически, по-прежнему принадлежала Эдварду. Конечно, ей пришлось много поработать, чтобы добиться такого решения вопроса.
