Ее взгляд покоится на благоухающем цикламене, который она несет в руке.
Теперь Габриель понимает, что спит.
Только во сне скользишь так легко по миру, так спокойно плывешь в лодке. Это озеро Ланса. А кто гребет? Пан Радецки! Калека перечисляет сотню местностей и сообщает, относятся ли там к нему чистосердечно или принимают с прохладцей, где ему дают деньги, а где могут только накормить.
Габриель благонравно внимает бормотанию калеки.
Но при первой возможности спрыгивает на гравиевую дорожку сада. Она немного удивляется своему прыжку, ведь ей больше приличествует неторопливая солидная походка. Она пытается сделать несколько спокойных и ровных шагов. Но снова пускается вприпрыжку. По этим прыжкам и по старой шине, которую она катит перед собой, она понимает: сейчас она — ребенок.
Она громко смеется. Что-то глупое и путаное приходит ей в голову, — то, что она почувствовала и не может осознать. Только колено у нее ужасно болит. Во время пустякового и каверзного приключения она упала и разбила колено.
Кто-то прыгает и подскакивает сбоку от нее. Кто-то мнет и жмет ей руку. Эрвин вопреки запрету бабушки надел новую матроску, что очень беспокоит Габриель. Эрвин не хочет носить старые вещи. Эрвин — «расточитель, кутила». Бабушка называет его аферистом. Собственно, это значит, что Габриель точно знает, как одет Эрвин, но сама его не видит, и имеет такое же смутное представление о том, как он выглядит, как и о себе самой.
Итак, не воспринимая его внешности, она замечает все его жесты; к примеру, он показывает рукой вдаль:
— Что там?
Габриель видит белые с серым отливом вершины Альп и густые облака, верхушки деревьев леса и вплотную к берегу — будто взъерошенные и таинственные холмы.
Эрвин настойчиво объясняет:
— Это другая сторона. — И, пока эти слова робко отдаются в сознании девочки, хвастается: — Я еще раз туда удеру.
Габриель становится все боязливее:
— Эрвин, это опасно. Там разбойники и чужие племена.
Эрвин пренебрежительно замечает:
— В крайнем случае — золотоискатели. — Затем в его голосе вспыхивает жадность: — Без сомнений, я найду там аметисты и бабочку Мертвая Голова.
Бабочка Мертвая Голова! Это название волнует Габриель богатством ассоциаций.
Гимназист строго и высокомерно спрашивает необразованную сестру:
— Как называется бабочка Мертвая Голова на латыни?
— Аса-юдита[43]— выпаливает поспешно Габриель, уверенная в правильности своего перевода.
Тихое визгливое тявканье.
Это Амур, щенок, живущий в саду. Эрвин ложится на траву и играет с песиком.
Но Амур — не только маленькая собачка; Амур вместе с тем — Эрвина, дочка Габриель.
Внимательны ли к ней няньки? Тепло ли ребенку? В прошлый четверг я купила ей четыре шерстяных подгузника. Когда кормишь ее, нужно постоянно прилагать усилия. Малышка умерла бы с голоду, если ее неустанно не принуждать: «Одну ложечку — за маму! Одну ложечку за дядю Эрвина! Одну ложечку — за па…»
Амур тявкает, Эрвина плачет. Тявкает Эрвина, плачет Амур. Эрвин же смеется.
Габриель чувствует его злую радость, его судорожное удовольствие. «Молот или наковальня». «Лучше уж молот». Эрвин дразнит собаку.
Амур переполнен злостью до предела. Он ожесточенно рычит, следит за движениями врага и вгрызается ему в руку.
Габриель кричит:
— Не мучай его, ты, истязатель!
Эрвин смеется все злее. Габриель узнает то низменное опьянение, которым одержим брат. Как ей больно! Она напоминает:
— Вчера, когда мальчишки Кирниха привязали тебя к столбу пыток, ты хотел получить окончательное решение об освобождении.
Он не хочет смириться:
— Вчера было вчера, а сегодня — сегодня!
— Не мучай его, Эрвин!
Эрвин поднимает взгляд на сестру.
— Лучше мучить т е б я?
— Да, лучше меня, чем ребенка.
Эрвин вскакивает на ноги.
— Хорошо, я притворюсь мертвым! Я буду покойником! Быть мертвецом — самая страшная из всех игр, что выдумывал Эрвин, дабы пугать сестру.
Она всхлипывает:
— Нет, ради бога, не умирай!.. Нет… Только не покойником!
Эрвин хватает Амура и бежит с ним к воде. Но до преступления не доходит, так как, спасая Амура, Господь ниспосылает жуткую грозу.
Ужасная гроза! Сад танцует. Деревья гнутся, вцепившись в землю корнями. Небо сталкивает с гор острые скалы грома. И дети кружатся, как листья.
Теперь они сидят в складном домике сада, в беседке. Там совершенно темно. Лишь когда сверкает молния, Габриель видит картинки на стене, которые сама вырезала и укрепила кнопками. Она узнает свои любимые иллюстрации из «Веночка», из «Доброго товарища», из «По земле и по морю»[44]. Она видит также кукольный театр, пыльный и заброшенный стоит он на столе. Фигурки на длинных проволоках прислонились друг к другу или лежат вперемешку. Иногда они резко вздрагивают, как рыбы, уже оглушенные и мертвые, в которых мечется толчками остаток жизни. Эрвин сидит, прижавшись к Габриели, на скамейке. Она тихо шепчет, чтобы Господь ее не услышал:
— Не зажечь ли керосиновую лампу, Эрвин?
— У меня… кажется… с собой нет спичек, Бела. А ты, ты боишься грозы?
Она вся дрожит от страха. Но Эрвин — мужчина.
— Я совсем не боюсь грозы. Страх перед крохой электричества? Собственно, Господь Бог — тоже не что иное, как электричество. Посмотри-ка.
И Эрвин бесстрашно распахивает дверь и шагает в гущу бури. Яростный зигзаг молнии и трескучий раскат грома. Смеясь, Эрвин возвращается в темноту.
— Это — пустяки для человека, который четырнадцать дней беспрерывно находился под ураганным огнем.
Габриель берет брата за руку. Она боится, что наказание поразит его за богохульство. Вместе с тем она восхищается. Да, таков Эрвин, для которого ради опасности и стоит жить. Он же гладит ее, его жадные пальцы лакомятся ее ладонью.
— Почему ты боишься, Бела, когда я рядом? Пощупай-ка мои мускулы! Я сильнее даже Хальдхубера из четвертого класса.
Он пододвигается все ближе.
— Ничто не может разлучить нас, Бела! Мы будем последними людьми на земле.
Габриель жалобно стонет. Но она счастлива. Голос Эрвина становится тише и глуше:
