Теперь все иначе. Война стирает воспоминания, пожирает травяные равнины, овраги, деревни, дома и даже названия, которые он знал. Быть может, от Оничи не останется ничего. Словно все это существовало только во снах, как плоты, что уносили народ Арсинои к новому Мероэ по вечной реке.
Зима 1969 года
Что я могу еще рассказать тебе, Марима, о том, как там было, в Ониче? От того, что я знал, не осталось ничего. В конце лета федеральные войска вошли в Оничу после короткого минометного обстрела, который разрушил последние дома, еще стоявшие на берегу реки. Из Асабы солдаты переправились через реку на баржах, миновав развалины французского моста, острова, затопленные паводком. Это там родился Океке, сын Ойи и Окаво, двадцать лет назад. Баржи пристали к другому берегу в том месте, где прежде был рыбачий причал, рядом с руинами Пристани и выпотрошенными складами «Юнайтед Африка». Жители ушли из Оничи, дома горели. Остались только голодные собаки да растерянные женщины и дети на холмах. Вдалеке колонны беженцев уходили раскисшими тропами через травяные равнины на восток — к Авке, Оверри, Аро-Чуку. Быть может, уходили, не замечая магических замков термитов, повелителей саранчи. Быть может, звук их шагов и голоса разбудили большую зеленую змею, прятавшуюся в траве, но никто не подумал с ней заговорить. Марима, что осталось теперь от «Ибузуна», дома, в котором ты родилась? От больших деревьев, на которых сидели грифы? От попорченных муравьями лимонов и манго в конце равнины, по дороге в Омерун, где поджидал меня Бони?
Что осталось от дома Сэбина Родса, от большого зала с закрытыми ставнями, с масками на стенах, где он затворялся, чтобы забыть о мире? В школьном дортуаре я воображал, что мой настоящий отец — Сэбин Родс, что это ради него May приехала в Африку, потому и ненавидела так сильно. Я ей об этом даже сказал однажды, узнав, что она с тобой и Джеффри уезжает во Францию, сказал со злости, словно этот вздор все объясняет, хотя знал, что потом для нее и для меня уже ничто не будет как прежде. Не помню, что она ответила, быть может, просто рассмеялась, пожав плечами. May уехала с тобой и Джеффри на юг Франции, и я понял, что никогда не увижу ни реку, ни острова — ничто из того, что знал в Ониче.
Марима, мне бы так хотелось, чтобы ты почувствовала то же, что чувствую я. Неужели для тебя Африка только название, земля, как другие, континент, о котором говорят в газетах и книгах, место, которое упоминают лишь потому, что там идет война? В Ницце, в комнате университетского городка с ангельским названием, ты отделена от нее; нет ничего, что поддерживало бы связь. Год назад, когда там началась гражданская война и заговорили про Биафру, ты даже не очень-то знала, где это, не могла понять, что это страна, в которой ты родилась.
Однако ты наверняка вздрогнула, словно что-то очень древнее, очень сокровенное порвалось в тебе. Быть может, вспомнила написанное мной тебе однажды, в день твоего рождения, из Англии, что там, в Ониче, люди принадлежат земле, где были зачаты, а не той, где увидели свет. Из своей комнаты в университетском городке, откуда хорошо видно море, ты смотрела в грозовое небо и, быть может, думала, что это тот же дождь, который поливал развалины Оничи.
Я бы хотел рассказать тебе больше, Марима. Хотел бы отправиться туда, как Жак Лангийом, который погиб за штурвалом самолета, пытаясь прорвать блокаду, чтобы доставить повстанцам медикаменты и провизию. Или как отец Джеймс, который был в Утуту, совсем рядом с Аро-Чуку. Хотел бы оказаться в окруженной Абе, но не праздным свидетелем, а тем, кто подхватывает падающих, подносит воды умирающим. Я остался здесь, вдали от Оничи. Быть может, мне не хватило мужества, быть может, я не сумел взяться за дело, да и в любом случае было слишком поздно. Весь год я не переставал думать об этом, не переставал видеть во сне все, что было вырвано с корнем или разрушено. Газеты, новости Би-би-си лаконичны. Бомбы, уничтоженные деревни, дети, умирающие от голода на полях сражений, — всего несколько строчек. Фотографии сраженных голодом малышей — опухшие лица, ставшие огромными глаза — в Умаиа, в Окигви, в Икот-Экпене. У смерти звучное и ужасающее имя — квашиоркор. Его дали ей врачи. У детей перед смертью волосы меняют цвет, высохшая кожа становится ломкой, как пергамент. Ради обладания несколькими нефтяными скважинами мир закрыл для них свои двери, закрыл реки, морские острова. Остался только пустой и безмолвный лес.
Я ничего не забыл, Марима. И теперь еще, в такой дали, ощущаю запах жареной рыбы на берегу реки, запах ямса и фуфу. Закрываю глаза и чувствую во рту нежнейший вкус арахисового супа. Чувствую запах дымков, которые неспешно поднимаются вечером над травяной равниной, слышу крики детей. Неужели все это должно исчезнуть навсегда?
Ни на миг я не переставал видеть «Ибузун», саванну, раскаленные солнцем железные крыши, реку с островами — Джерси, Броккедон. Даже то, что я забыл, вернулось в момент разрушения, подобно той веренице образов, которую, как говорят, видят утопающие, уходя на дно. Тебе, Марима, я даю все это, тебе, ничего об этом не ведавшей, тебе, родившейся на той красной земле, где теперь льется кровь, и которую, знаю, я никогда больше не увижу.
Весна 1969 года
Поезд едет холодной ночью на юг. У Финтана странное впечатление, будто он на каникулах, уезжает посреди зимы из холода, чтобы на рассвете попасть во влажное тепло, полное жужжания насекомых и запахов земли. Во время последней поездки на мотоцикле из Бата в Бристоль дорога была занесена, вокруг высились сугробы. Голые деревья в школьном парке застыли от мороза. Было так холодно, что, несмотря на подложенные под одежду газеты, Финтану казалось, будто ветер продувает его насквозь. Но небо оставалось голубым. Было очень красиво, очень чисто и очень красиво.
Все решилось быстро. Финтан позвонил по телефону, спросил у May машинально, как всегда: «Ну как, все в порядке?» У May был странный, приглушенный голос. Она, ничего не желавшая драматизировать, особенно когда речь шла о болезни Джеффри, ответила: «Нет, совсем не в порядке. Он так ослаб, ничего не ест, не пьет. Он умирает».
Финтан подал заявление об уходе. Он не знал, когда вернется. Дженни проводила его на вокзал. На перроне держалась довольно прямо, щеки красные, глаза голубые, она и в самом деле выглядела хорошей девушкой. Финтан был взволнован, подумал, что, быть может, никогда больше ее не увидит. Поезд тронулся, она поцеловала Финтана в губы, крепко-крепко.
Ночью стук колес на каждый стрелке приближает его к Опио. Этим поездом он каждое лето ездил на юг, чтобы побыть с Маримой и May, повидать Джеффри. Отметить на их лицах прошедшее время. Теперь все иначе. Будто меркнет свет. Джеффри умирает.
Финтан думает об узкой дороге, которая поднимается от Вальбонна, в ясном свете утра. Дом на подпорной террасе лепится к склону в конце небольшой лощины. Внизу участка — разрушающийся курятник. Приехав сюда, May завела разнообразных кур и цыплят, больше сотни. Но с тех пор как Джеффри заболел, забросила птицеводство, остался всего десяток несушек. Некоторые старые и бесплодные. Хватает лишь на то, чтобы продать несколько яиц соседям. Одна старая черная курица с взъерошенными перьями всюду ходит за May, как собачонка, вспрыгивает ей на плечо и пытается выклевать золотой зуб.
