На кухне, в ведерке с мусором, я нашел шоколадки, которые Кларисса прятала в шкафу. Картонная коробка изодрана в клочья, и шоколадки смешались с картофельными очистками и куриными костями. Еще один сигнал, свидетельствующий о ее серьезных переживаниях.
Боюсь, что депрессия навалится и на меня, когда я получу отпечатанный экземпляр романа и прочту его целиком от начала до конца. Пока я его не считаю оконченным, но я так далеко в нем зашел, что нужно перечитать в напечатанном виде все, что писалось по памяти. Если я решу, что стоит продолжать, продолжу: всегда так бывает, когда смотришь открытыми глазами на то, что происходит вокруг, на постоянный парадокс жизни. Потому я и боюсь, что у моего романа никогда не будет конца, если мне не удастся разрешить проблему такого персонажа, как Зандель, который уже столько месяцев находится между жизнью и смертью.
К сожалению, мне не хватает смелости убить Дзурло — Занделя, и я слишком долго волоку его за собой, как привязанную к ногам чугунную гирю. Отчаяние Клариссы могло бы придать драматизм финалу моей книги, но где взять смелость, чтобы эксплуатировать чувства моей жены ради нескольких эффектных заключительных строк? Мои слабые литературные возможности не в состоянии тягаться со столь ужасной реальной действительностью.
Кларисса
Я утратила всякий интерес к зловещему роману Джано, даже если он попадется мне на глаза, не стану больше перечитывать страницы, выносящие мне приговор. Джано правильно сделал, спрятав эту тетрадь, заслуживающую только того, чтобы ее сожгли или утопили в Тибре. Я живу в отчаянии и стыде, потому что не смогу долго скрывать свое состояние. Что я скажу Джано и что скажу нашим друзьям? Что я вич-инфицирована, или вич-инф., как пишет Джано, испытывающий отвращение к некоторым причиняющим боль или слишком неприличным словам? Лучше уехать. Лучше Африка. Немедленно.
По мнению врача из поликлиники, нигде не написано, что я на сто процентов заражена, так как жизнь и человеческие отношения — это не дважды два — четыре, но я уверена, он это говорит, видя мое отчаяние. Мы трахались не один, а пятьдесят, сотню раз — яростно и глубоко. И каждый раз этот проклятый «турок» впрыскивал в меня вирус смерти. И знал это, конечно, знал, но и он подохнет, да, подохнет. Каким отчаянием оборачиваются для меня сегодня эти оргазмы без счастья, без любви!
Чтобы утешить меня, врач сказал, что в Риме сейчас множество вич-инфицированных, гораздо больше, чем можно себе представить, и что я могу продолжать жить нормальной жизнью, только, пожалуйста, с презервативом. Но зачем мне, уже зараженной, презерватив? «А о других вы не думаете?» — спросил врач. Мне стало стыдно.
Потом этот бравый доктор дал мне понять, что он тоже не против лечь со мной в постель и доказать, что мое состояние, с презервативом, разумеется, приемлемо. Набраться бы смелости, но сейчас, конечно, момент неподходящий для такого несчастного млекопитающего, как я. Чувствую, как жизнь покидает меня, выходя через все поры. Сколько лет или месяцев у меня осталось? Вич-инфицированные умирают не сразу, иногда живут еще лет по десять, а за десять лет наверняка создадут какое-нибудь спасительное лекарство. Да нет. Пусть смерть приходит скорее, сейчас же, и избавит меня от страданий и позора. Последнее невозможное желание: мне хотелось бы умереть вместе с Занделем. В одной постели.
Я сказала Джано о своем намерении ехать в Африку лечить там больных СПИДом вместе с «Врачами без границ». Джано и глазом не моргнул, подтвердив тем самым все, что написано у него в книге. Будь это всего лишь выдумка, он, конечно, не отпустил бы меня.
Я уже купила билет на самолет в Мозамбик.
Джано
«Сначала этика, потом наука». Не этот ли путь придется мне пройти, решив написать роман? Этика побуждает меня уважать болезнь Занделя, тогда как работа над книгой показывает, что его жизнь для меня всего лишь помеха, и поэтому в ней нет ничего заслуживающего уважения.
А теперь и Кларисса верит, что попала в объятия смерти, и я не могу больше писать что-нибудь о ней, ни единой строчки, разве что в финале книги. Моя Деконструктивная Урбанистика может существовать лишь в отдаленной перспективе, в ожидании того, когда пройдет какое-то время, тогда как мой роман развивается в довольно коротком отрезке времени и в определенный момент должен закончиться. Время реальной действительности почти бесконечно, а время повествования ограничено. Вот она, проблема Дзурло, так как Зандель все не решится умереть; и проблема Мароции и Клариссы, которая почти совсем со мной не разговаривает и не отвечает на мои вопросы. Она сказала только, что решила ехать в Африку — лечить больных СПИДом вместе с «Врачами без границ» — и намерена сделать это немедленно. Потом, закрыв глаза, она сказала нечто совсем странное.
— А теперь прошу меня забыть.
Африка будет для нее справедливым искуплением за ее умственную и сексуальную распущенность, а главное, станет искуплением за вульгарную измену — недостойную ее и мучительную для меня.
Стоит сентябрь, мягкий и светлый, как все римские сентябри; листья лип и платанов желтеют, пока они держатся на ветвях, но скоро, при легком дуновении ветра, начнут опадать. Воздух кажется промытым. Я дышу, и это хорошо: значит, я жив, и у меня еще есть желания. Мне так хотелось бы пойти в «Казина Валадье», выпить чаю с человеком, который меня любит, я нуждаюсь в любви, но Кларисса дать мне ее не может: она больна, печальна и раздражена перед отъездом в Африку. Не может дать мне ее и Валерия, уже давно способная предложить мне лишь легкие сексуальные содрогания в своем кондоминиуме.
Зандель. Если бы можно было хоть поговорить с Занделем, но болезнь удручает его и изолирует от всех до такой степени, что он не хочет видеть никого и ни в коем случае. Я знаю, что проблема Занделя разрешится так, как это легко себе представить. Это и будет завершением моего романа, завершением очень грустным, но сама жизнь, а не я, наложит эту печать смерти на мое произведение.
Безусловно, депрессия Клариссы (на сей раз речь идет не о меланхолии, а о самой настоящей черной депрессии, а вернее — о глубочайшем отчаянии) побудила ее ехать в Африку и лечить там больных СПИДом — вот самое умное решение, какое она могла только принять в своей ситуации. После того как у нее была связь с этим вульгарным типом, она одна несет ответственность за свою судьбу, и я ничем не могу ей помочь. А если бы мог, помог бы? Не знаю и думать об этом не хочу.
Я наполнил страницы литературным вымыслом, но это, к сожалению, не вымысел, а реальная действительность, которая в очередной раз превзошла и перечеркнула мое воображение и теперь навязывает свои условия, свои ритмы, свои сроки и, как ветер-корсар, все уносит с собой. После смерти Занделя начну ждать смерти женщины, которую я люблю, хотя она мне изменила так пошло. Я понял, что можно любить, страдая, но это ничего не меняет, так как мы все уже потерпели поражение.
Говоря по правде, я бы хотел, чтобы мой роман никогда не обрел финала, а он обретет сразу два: один в Риме, другой в Мозамбике.
