За ужином я продолжал думать о языческом празднике, слегка переделанном под христианский, который должен был скоро начаться в деревне; и чем больше я о нем думал, тем более языческим он мне казался и тем труднее мнилось получить разрешение уйти. Это был канун летнего солнцестояния, или середина лета (по старому стилю), — ночь, когда зажигались костры по всей Европе, когда девушки гадали и видели в воде лица своих будущих мужей, когда спрятавшиеся у церкви могли узреть, как те, кто должен умереть в следующие двенадцать месяцев, подойдут к дверям и постучат, когда скот защищали от ведьм; ночь — кажется, я слышал это предание в Ирландии, — когда души спящих покидают тела и спешат на тот пятачок земли или моря, где однажды погибнут. Я чувствовал, что целая глава из «Золотой ветви» Фрэзера разыграется в деревне этой ночью — а я буду заперт в монастыре!
Ужин закончился, падре скрутил зубочистку с истинно испанским усердием и погрузился в меланхолию. Я понял, что не наберусь мужества попросить его оставить дверь незапертой. Мы пожелали друг другу доброй ночи, и я очутился в своей огромной комнате, перед выбором из четырех кроватей. Ночь была теплая, и я вынес кресло на балкон и стал смотреть на звезды. Деревня лежала внизу плотной мозаикой черепичных крыш. Я слышал, как плещется вода в фонтане на площади. Летучие мыши порхали вокруг моего балкона. В нескольких окнах виднелся свет свечей; иногда взлаивала собака. Человек, пересекавший площадь, прокричал другу: «Спокойной ночи!», и на деревню опустилась тишина. Как странно было не слышать никаких механических шумов, ни рокота автомобильных двигателей, ни радио, ни граммофона — ничего, кроме этой величественной тишины и красоты северных созвездий, горящих в ночи. Вдруг быстрая нить огней взлетела в темноту, и ракета взорвалась над Гуадалупе. Потом еще и еще, все от маленького храма. Праздник середины лета начался. Я подумал о крестьянах, которые со снопами пшеницы и зелеными ветками справляют обряд, более древний, чем христианство, — и всем сердцем пожалел, что не могу посмотреть на происходящее. Я улыбнулся при мысли о старой менаде, которая притворялась играющей на флейте и обещала мне musica, словно я был жрецом Пана. Хотел бы я сказать, что свил веревку из простыней с четырех кроватей и спустился по отвесным стенам монастыря, как поступали иные люди по поводам священным и мирским; но собор держал меня надежно, и после минуты сожаления я отвернулся от света звезд и отправился в постель. Я выбрал ближайшую к окну кровать и скоро уснул.
Проснулся я от шума и посмотрел на часы. Было три часа ночи. Все собаки лаяли. Я вышел на балкон и увидел Гуадалупе в потоках лунного сияния. Можно было ясно различить каждую черепицу на крышах. Затем я услышал визгливые переливы дудки, которые, наверное, и разбудили меня: перебег вверх и вниз по звукоряду, громкий и грубый — глас языческого мира. Дудка прозвучала снова, ближе, и в свет луны на площадь вышел дудочник. Барабан свисал с его шеи; он на ходу подносил дудку к губам и посылал несколько нот в лунный свет — просто так, по пути домой.
§ 4
История находки статуи Святой Девы Гуадалупской довольно обыкновенна. Статую закопали во времена арабского вторжения и нашли века спустя, как и многие другие статуи в разных местах Испании. Говорят, во время Альфонсо Мудрого — тринадцатый век — некие пастухи присматривали за скотом около Алии, когда корова, принадлежавшая пастуху из Касереса, вдруг пропала. Он безуспешно искал ее три дня, а затем решил посмотреть там, где сейчас стоит монастырь, и наткнулся на труп коровы.
Крестьянин вытащил нож и стал свежевать животное. Как принято в Эстремадуре, сделал первый разрез на груди в форме креста, но тут, к его испугу и удивлению, корова поднялась. Застыв от изумления, крестьянин вдруг увидел перед собой Богородицу, и она сказала: «Не бойся, Я Мать Спасителя нашего». Богоматерь велела ему отвести корову обратно в Касерес, а потом позвать сюда священника и копать на том месте, где лежала корова, поскольку там, скрытое в земле, хранится ее изображение. Она сказала, что выкопанный образ должен остаться там, где найден, поскольку в будущем здесь встанет святилище, на которое будут проливаться ее милосердие и благодать. Затем Богородица исчезла.
Пастух вернулся в Касерес, где нашел свою жену в великом горе: один из их сыновей лежал мертвым. Крестьянин со слезами взмолился Богоматери, умоляя вернуть жизнь его сыну, как она вернула жизнь корове. Некоторое время ничего не происходило, и мальчика решили похоронить около места явления Богоматери, но когда священники уже готовились к погребению, мальчик очнулся и попросил отца показать, где явилась Святая Дева. Священники, убежденные этим чудом, начали копать на месте, указанном пастухом, и там, в старой могиле, нашли статую Пресвятой Девы Гуадалупской.
Сначала над статуей построили скромную маленькую часовню, но слава о ней распространилась по всей стране, и бесчисленные паломники потянулись поклониться святыне из дальних и ближних мест. Среди тех, кто посетил часовню, был Альфонсо XI; король повелел построить здесь монастырь с собором и принес в дар необходимые земельные угодья. Он приехал снова, в 1340 году, после победы над неверными у Рио-Саладо, и привез часть трофеев, чтобы посвятить их храму. Так зародилась многовековая связь королей Испании с Гуадалупе.
За несколько дней, проведенных мною в монастыре, я сумел увидеть эту знаменитую статую так близко, как только смог к ней подойти. Фигура вырезана из дерева, но настолько скрыта одеяниями, что я разглядел только почти черный овал лица и одну прекрасно вырезанную руку, держащую скипетр. Статуя примерно трех футов высотой, и можно посчитать — из-за одежды, которая полностью ее скрывает, — что она стоячая. Но это не так: Мадонна сидит и держит на левой руке Младенца Иисуса. На статуе надета украшенная драгоценностями юбка под мантией конической формы, расшитой жемчугом и алмазами, которая скрывает ноги, в традиционной испанской манере. Головной убор Мадонны состоит из двух рядов огромных жемчужин, прикрепленных к основе из золотых роз и бриллиантов, переделанных из ожерелья семнадцатого века, принадлежавшего графине де ла Рока. Археологи, видевшие статую, считают, что она может быть римской работы, а некоторые полагают ее подарком папы Григория Великого архиепископу Леандру Севильскому в шестом веке.
Статуя Богородицы стоит на троне на значительной высоте над алтарем, а за ее спиной скрывается великолепный барочный зал из яшмы, мрамора и кипарисового дерева, куда Мадонну относят, чтобы переодеть в другое облачение. Это помещение, называемое camarin[49]— типичная барочная реконструкция, и в семнадцатом веке сделали проем в стене над алтарем, а в нем — богато отделанную маленькую комнатку, или тронную залу, со стеклянной дверцей по размеру статуи Пресвятой Девы, чтобы ее можно было убирать из собора в camarin. Во многих церквях эти помпезные маленькие апартаменты служат гардеробной Богоматери, где ее переодевают для праздников.
Дверь из гуадалупского camarin ведет в сокровищницу. Комната обставлена стульями, столами и шкафчиками, все семнадцатого века, а стены затянуты алым шелком. Здесь можно увидеть поразительную коллекцию драгоценных украшений и корон, головных уборов и всевозможных ценных вещей, в разные времена принесенных в дар Богородице. И, конечно, такая забота о гардеробе статуи и количество драгоценностей, которые можно на нее повесить, могут поразить одних своей странностью, а других — связью с глубокой древностью. Это довольно курьезная форма поклонения, однако она очаровывает меня, и я часами могу смотреть, как монахи освобождают полки шкафов и извлекают диковинные одеяния, сопровождая свои действия экспертной оценкой вышивки и шитья. Монах, который показывал мне гардероб Святой Девы в Гуадалупе, оказался одним из таких энтузиастов, и было странно видеть, как он, в своем грубом рубище и сандалиях, перебирает парчу с почти чувственным наслаждением и рассказывает, какое платье надевают на Богородицу во время праздника Тела Христова, а какие — в дни других великих праздников. Особенно красивые и ценные платья имеют собственные имена. В хранилище есть великолепное расшитое облачение, известное как «Платье инфанты», которое прислала из Фландрии дочь Филиппа II донья Клара Евгения в 1629 году; другое называется «Первое в церкви», а третье — «Богатое платье церкви», оба расшиты тысячами жемчужин. Это работа монахов восемнадцатого столетия; и какое странное занятие для мужчин, отвернувшихся от женского пола, — сидеть год за годом, творя роскошные сверкающие праздничные платья для Царицы Небесной! Монах обратил мое внимание на гербы из золота и эмали, с алмазами и жемчужинами в центре каждого креста, которые образовывали кайму одного платья, и на большой плащ, расшитый тысячами жемчужин так, что с любой стороны они складывались в слова «Ave Maria».
