— Разве это не польстило твоему самолюбию?
— Да, примерно на час, но затем реальность вернулась, и, что бы он ни думал, я знала, кто я такая и как близко подстерегают демоны… Чтобы окончательно пасть в собственных глазах, я, не в силах остановиться, стала играть самую жалкую роль. Марк все донимал меня расспросами, как сложилась моя карьера в Большом Яблоке. Он все время называл Нью-Йорк этим жаргонным словечком, словно он и сам хиппи. И казался от этого еще более занудным. «Так что ты поделываешь в Большом Яблоке? Учишься в театральной школе, а? Еще не получила контракт в Голливуде?» Он говорил без капли цинизма. Он полагал, что я уже добилась огромного успеха и вот-вот окажусь в Лос-Анджелесе, где всем утру нос. Знаешь, что я сделала? Стала врать. Рассказывала самые дикие байки и выдумки. Будто учусь в элитном актерском классе Дастина Хоффмана в Нью-Йоркском университете. Скоро выйдет фильм Энди Уорхола с моим участием, и я засветилась на «Фабрике» с Лу Ридом… Даже сейчас стыдно вспоминать. Позже Марк признайся, что не знал половины имен, которые я называла, но рассказ вышел потрясный. Так выражался Марк: потрясный. Что бы я ни сказана, он говорил: «Потрясно, Лили. Просто потрясно». Пока я несла ахинею, он заказывал мне выпивку, взял сэндвич с бифштексом. И все качал головой и повторял «потрясно», словно не в силах осознать моего великолепия. Такой славный парень. Мне незачем было выдумывать. Он и так безоговорочно верил, что я замечательная. Я легко могла бы выплакаться у него на плече и рассказать, что случилось на самом деле. Он бы мне посочувствовал.
— Ты выдумывала не для него, а для себя. Тебе хотелось, чтобы жизнь была такой, как ты рассказала. Разыграла спектакль. Для него ты и правда была актрисой из фильма Уорхола, девушкой, которая утерла нос всему Нью-Йорку. Ничего страшного тут нет.
— Да, ничего страшного. Только грустно. До смерти грустно. Дошло до того, что он стал спрашивать меня, каков Уоррен Битти. Я сидела с сигаретой в руке, глядя в пространство, словно серьезно обдумывая его вопрос, и ответила: «Мне он нравится, но я знаю людей, которые его не любят».
Я рассмеялся. Лили тоже захихикала, и словно бы волна облегчения затопила нас обоих в нервной темноте спальни. Я знал, что приближается, знал, что мы движемся к этому, словно к вершине длинной лестницы, но смех дал нам передышку — мы перевели дух перед последним броском.
— Смешно, правда? Мы проговорили еще часа два и слегка набрались. Не сильно, но достаточно, чтобы он еще шире открыл рот от восторга, а я расхрабрилась. Именно я предложила поехать куда-нибудь покататься. На стоянке он спросил, не хочу ли я поехать на его машине. Когда я согласилась, он показал на новенький «Камаро», модели «Зет-двадцать восемь». По-настоящему прекрасная, скоростная машина: когда Марк ее завел, она взревела, как реактивный самолет. Я запомнила марку «Зет-двадцать восемь», потому что это название звучало словно смертельное, высокотехнологичное оружие, но когда я спросила Марка, что это означает, он ответил, что не знает… Мы катались, и он рассказывал, что произошло в городе после моего отъезда: кто на ком женился, кто уехал, какие магазины закрылись — новости маленького городка. Казалось бы, если ты уехал из захолустья и отправился искать счастья в большом мире, то какое тебе дело до их мелких сплетен, но стоит их услышать, и ты уже зачарован… Под конец мы оказались в «Королеве молочной фермы», ели банановое мороженое. Марк все терзал меня расспросами о знаменитостях, которых я якобы знаю. Ох, каких только басен я не порассказала! И как он их проглатывал! Ты прав, это был спектакль, и мне он страшно нравился. Помню, Марк слушал так внимательно, что подносил ложку с мороженым ко рту и застывал, — так очаровывали его мои россказни. Его красивое лицо, доверчиво приоткрытый, как у ребенка, рот, шоколадный соус, капающий на стол. — Лили замолчала, вздохнула, откашлялась. — Я накрыла его руку своей и сказала, что хочу его трахнуть.
— Не может быть! Это уж слишком.
— Тш-ш-ш. Не перебивай. Я подумала: какого черта, я сыграю эту роль до конца и для него, и для себя. Мы снова сели в машину Марка, и я велела ему ехать на стоянку у здания школы. По городу ходили слухи и шутки о тех, кто занимался там любовью, но все знали, что в них нет ни слова правды, слишком опасно: патрульные полицейские машины раз по пять за ночь объезжают окрестности. Никакого твердого графика у них не было, так что никто не знал, когда они появятся в следующий раз. Марк понял, к чему я клоню, и испугался. Ему не хотелось ехать, но я сказала — или там, или нигде, сделка отменяется. Если бы он сказал «нет», если бы он боялся копов больше, чем хотел меня, по моему самолюбию был бы нанесен последний удар. Он, конечно, долго колебался, но потом развернул машину и поехал назад. Но для того-то я это все и затеяла! Я хотела, чтобы секс был сопряжен с опасностью, с риском. Кто вспомнит всего лишь очередное траханье в конце темной проселочной дороги? Я хотела, чтобы этот раз остался у него в памяти навсегда. Чтобы Марк, даже в старости, сидя на крылечке и грея на солнышке ревматизм, хмыкал и крутил головой, вспоминая обо мне. Много ли у нас в жизни такого?
— Я кое-что заметил. Ты все время повторяешь слово «трахаться». А это не твой стиль. К тому же произносишь, орудуя им, как дубиной. «Кто вспомнит всего лишь очередное траханье…» К чему эта нарочитая грубость?
— Потому что так оно и было — мы трахались. Трахнись — сильно, быстро, дойди до конца и слезай. Мужчины любят трахаться. Трахаться и кончать. Именно так я хотела поступить с Марком — трахнуть его так, как ему еще никогда не доводилось, а потом исчезнуть в клубах дыма. Мечта осуществилась, а спустя миг исчезла, с нее даже позолота облететь не успела. Пусть он запомнит меня навсегда. Запомнит единственную ночь на заднем сиденье своей новой машины, когда ему, наконец, удалось трахнуть Лили Винсент, и она оказалась настоящим фейерверком.
— И ты показана ему фейерверк?
— Еще какой! Едва мы приехали на место, я оседлала его и разделась как можно сексуальнее. Когда он тянулся, чтобы дотронуться до меня, я не позволяла, потому что хотела, чтоб он раскалился, как кукуруза в горячем масле. Знаешь, как она шипит и скачет по сковороде перед тем, как взорвется и станет попкорном. Я хотела, чтобы Марк извивался на сиденье и сходил с ума от желания. Я хотела, чтобы кто-то меня хотел! И он захотел.
— Ты была великолепна?
— Да.
— Ты завелась?
— Немного, ближе к концу. Но нет, не особенно. Слишком все походило на гимнастику. Я слишком старалась, чтобы он возбудился и думал, что сводит меня с ума.
— Я ревную.
Я услышал, как Лили повернулась. Она вдруг заговорила высоким и взволнованным голосом:
— Правда? Почему? Это было так давно, к тому же я все время притворялась.
— Потому что ревность — та же алчность. Я хочу иметь все и никогда ни с кем не делиться. Иногда, когда я думаю о тебе, я ревную тебя к твоим бывшим любовникам, к тому, что они с тобой делали.
Я бы хотел вернуться в прошлое и отнять у них все поцелуи и траханья, забрать все себе.
