Я погрузился в размышления о своем былом счастье, как вдруг Лили вскрикнула. Я взглянул и увидел потрясающую вещь: Флориан плакал. И на сей раз не чужими слезами.
— Мерзостная жизнь! — всхлипнул Флориан. — Иногда становится невмоготу.
— Что случилось… что случилось… Бывают моменты, когда я хотел бы… ну да, да!.. хотел бы, как они… Знаешь, когда понаблюдаешь за ними, в голову в конце концов начинают лезть нелепые мысли.
— Что поделать, никто не идеален.
— Я же не говорю, что хотел бы быть человеком. Спасибо, нет. Но они начинают меня нервировать.
— Не надо им завидовать.
— Да я хочу сказать только, что со стороны это выглядит странно-симпатично. Достаточно посмотреть, какие они корчат рожи.
— Но они же такие недолговечные! Человек, и ты, Флориан, это знаешь лучше, чем кто бы то ни было, преходящ. Он такой эфемерный! Они вечно твердят, что строят на тысячу лет, но когда принимаются за дело… Тысяча лет! Смешно…
— Да, знаю, все та же мечта о вечности… Известный клинический симптом. Все они импотенты. Настроение у него полностью исправилось.
— Они твердят о восторгах, о райских наслаждениях, о небывалом блаженстве, а потом захрапят и перевернутся на спину.
— Они это называют «жить». По сути, дорогая, это их крохотный барыш.
Наперекор себе я подхожу к Лили. В нынешнем моем положении я должен бы сохранять спокойствие, какие уж тут сомнения, но нет, это сильней меня. Меня просто неодолимо тянет к ней. У нас, мечтателей из гетто, это врожденное. Всем известна наша любовь к абстракциям. Флориан насмешливо смотрит на меня:
— Я должен был догадаться. Чуть только заговорят о барыше…
Я рассмеялся.
— А что ж вы думали? — бросаю я. — По-настоящему, им надо было бы построить на развалинах Аушвица биржу или банк. Вот тут-то мы все бы и воскресли.
30. Шварце шиксе (продолжение)
Я подошел еще ближе. Лили не обратила на меня никакого внимания. Даже не улыбнулась. И все-таки мне кажется, я только что выдал довольно смешную шутку. В лучших традициях юмора «Шварце Шиксе», бесспорно самого лучшего еврейского кабаре, которое прославилось на весь мир после нашего первого и единственного успеха, веселенькой программы «Всеобъемлющая любовь», самой, без всяких сомнений, известной из всего еврейского репертуара; между прочим, Чарли Чаплин использовал из нее кое-какие мотивы.
Флориан, похоже, пребывает в веселом настроении. Он шутливо грозит мне пальцем:
— Господин Хаим, вы начинаете нас раздражать этими вашими язвами и ранами. Ну чего вы хотите? Чтобы уложили сто миллионов китайцев с единственной целью доказать вам, что мы не антисемиты?
Это смешно, но Лили нас не слушает. Она взяла книжку французского автора «Великие кладбища в лунном сиянье» и рассеянно ее перелистывает.
— Шуточки и всякое там остроумие ее не интересует, — пояснил мне Флориан. — У нее в мыслях только высокое.
Я вежливо улыбнулся, но счел это все-таки дерзостью. Флориану не следовало бы пускаться в рискованный треп в присутствии столь высокородной особы.
— И тем не менее, — продолжил Флориан, — иногда невредно немножко посмеяться, чтобы как-то провести время. Вечности требуются дивертисменты, публика, фарсы, розыгрыши… Именно так и был сотворен человек.
Но я не слушаю его. Я все ближе придвигаюсь к ней. Робко. Смиренно. Мне очень хочется, чтобы она обратила на меня внимание, и в то же время я испытываю какой-то сладостный страх. Мне не хватает только тросточки, котелка, усиков щеточкой и огромных башмаков, чтобы превратиться в своего персонажа.
Флориан заметил мои маневры, выражение лица у него насмешливое и одновременно откровенно циничное.
— Давайте, давайте, Хаим, поздоровайтесь с ней, а то я смотрю, вы все время строите ей глазки.
Только чего ради? Она ведь даже не узнает меня. У нее короткая память.
Лили надула губки. Она отложила книжку и нахмурилась. Лес Гайст выбивается из сил, дабы представить себя небывало прекрасным, но она не замечает его усилий. Перед ней воздвигаются большие полотна Дюрера, итальянские примитивы вылизывают пейзаж, перед ее глазами проходит «Погребение графа Оргаса», Рафаэль окружает ее шелестом крыл своих херувимов, но все впустую, она мечтает о реальности и не обращает внимания на все эти ухищрения. Мелкая монета абсолюта ее не интересует.
— Лили, посмотри-ка, кто к нам пришел. Не узнаешь? Чингиз-Хаим, твой стариннейший клиент. Верный и нежный влюбленный, всегда готов к услугам. Поздоровайся с ним.
— Здравствуйте, — бросает она с полнейшим равнодушием.
У меня возникло ощущение, что я еще немножко умер.
— Ну, Лили, как можно! Неужели ты не узнаешь старого друга Хаима? После всего, что ты для него сделала?
— Мне было очень приятно, — галантно говорю я.
Она несколько оживилась. В ее взгляде появилась та напряженность, та прозорливость, та манера смотреть и видеть внутри вас что-то нетипичное, непохожее на прочих, что присуща иным женщинам, потрясенным тем, что они нашли невозможное.
— Как он красив! Какой лоб! Обрати внимание на его лоб, Флориан…
На сей раз даже Флориан покороблен:
— Нет, нет, ты уже с ним покончила! Не можешь же ты еще раз перевести его в то состояние, в каком он уже пребывает. Ну, Лили, прекрати!
— Нет, Флориан, ты посмотри на его глаза…
Я быстренько обернулся взглянуть, не пристроился ли за мной в очередь еще один воздыхатель, однако нет, это меня она вторично возжелала.
— Мазлтов.
— Прекрати, ради Бога! Тебе не стыдно? Я же сказал, ты уже покончила с ним!
— Ах, так?
— Да, да!
— И что это дало?
— То есть как, что это дало? Ничего. Послушай, я возмущен. Право же, я никогда не думал, что способен на это… Лили, ты могла хотя бы запомнить… Не так уж это трудно.
— Хаим, — не без робости представился я. — Чингиз-Хаим. Всегда счастлив служить.
— Не знаю такого.
— Лили!
Она опять надула губки. Нет, право, в ней так много от девочки…
— Неужели ты хочешь, чтобы я всех помнила?
— Но это же элементарная вежливость!
— Ей-богу, Флориан… Ты разговариваешь со мной как с какой-то нимфоманкой… Если я их не помню, то только потому, что они не произвели на меня никакого впечатления… Они ничего для меня не сделали, мизинцем даже не шевельнули…
