Вместо стихотворения в полном смысле этого слова у него получилось трехстишие “хайку”:
После раската грома Только болтливый дождик Поведает о беде.
Сочинение “хайку” успокаивало, как разгадывание кроссвордов. Он решил, что разошлет свое творение по еженедельникам, выдав за перевод шедевра шестнадцатого века. Двадцать фунтов стерлингов тоже на дороге не валяются.
Соловьевы сидели на своем балконе, посеребренные луной. Нико объяснял законы отражения и рефракции на примере наблюдения за Луной через цилиндрическую линзу — его стакан со скотчем пополам с водой, хотя Клэр больше занимала игра красок в ее стакане. Симпозиум, мальчик на рисовом поле и боли Нико обсуждению не подлежали. Они поджидали Хоффмана, директора академических программ, Хоффман просидел весь симпозиум в кресле без ручек у стены. Ему еще предстояло решить кое-какие административные вопросы с персоналом, однако он заранее напросился к Соловьевым на дружескую неофициальную беседу.
— Мне нравится, как американцы используют слово “неофициальный”, — сказал Нико. — Вас приглашают на “неофициальный ужин”, который оказывается банкетом на полсотни персон, плюс три оратора на полный желудок. Того и гляди, министерство юстиции начнет рассылать приглашения на неофициальную церемонию казни на электрическом стуле.
— Или на неофициальную секс-оргию, — подсказала Клэр.
— Я бы предпочел с ним не встречаться.
— Ничего, он довольно приятный и совершенно безобидный человек.
— Вот-вот! Ведь я его подвел.
— Не ты, а они.
— Я, они, мы, вы… Беда, милый Брут, кроется не среди наших звезд, а в нехватке воображения. Когда у меня похмелье, я не могу вспоминать радости подпития. Сама представь, Клэр, разве можно, набив живот клецками, так напрячь воображение, чтобы ощутить муки голода?
— Не напоминай мне о клецках! — взмолилась Клэр с содроганием.
— То же самое бессилие воображения лишает нас способности поверить в завтрашний апокалипсис, как бы громко ни били копытами черные кони. В 1939 году, когда началась Вторая мировая война, всем раздали противогазы, но люди носили в контейнерах бутерброды, а маски оставляли дома. Всем приходилось соблюдать затемнение, но это казалось игрой. Закон инерции распространяется и на воображение: мы не в состоянии поверить, что завтра будет отличаться от сегодня. В этом смысле мудрецы ничем не лучше дураков. Это блестяще продемонстрировал наш симпозиум…
— Я рада, — сказала Клэр, — что ты не обвиняешь одного себя.
— Но ответственность на мне.
— Любой на твоем месте точно так же провалился бы.
Бессвязный диалог был прерван громким стуком в дверь. В следующую секунду долговязый гладколицый Хоффман уже стоял на балконе. Он напоминал Клэр сразу нескольких представителей интеллектуальной элиты, когда-то заставлявших трепетать женские сердца.
— Добрый вечер, — сказал он, опускаясь в шезлонг и принимая стакан. — Я ненадолго. Просто мне надо кое-что сказать вам, Нико. Пусть и Клэр послушает.
— Не тяните, — попросил Нико устало. Он уже решил, что не станет возражать, что бы ни пришлось выслушать.
— Хочу вам сообщить, дорогой Николай, что присутствую по долгу службы на самых разных междисциплинарных конгрессах и конференциях, но никогда еще не имел счастья стать свидетелем таких ярких, насыщенных и своевременных дебатов, как те, что развернулись на вашем симпозиуме. Я просто счастлив, что присутствовал при столкновении таких блестящих умов, как брат Каспари и профессор Бурш…
— Столкновение?…
— А как же! Уверен, что, ознакомившись с трудами симпозиума, вы поразитесь, как поразился я — непредубежденный человек, простой администратор. Позвольте выразить вам от имени Академии нашу благодарность и искреннее восхищение! — И он с важным видом отхлебнул из стакана.
Короткую паузу можно было назвать неловкой, а можно — неофициальной.
— Очень мило с вашей стороны, Джерри, — проговорила Клэр.
— Вы долго репетировали? — спросил Нико.
— Вы неизлечимы! — сказал Хоффман и не понял, почему Клэр вздрогнула. — Какое легкомыслие! Не верится, что вы способны к чему-то относиться серьезно.
— Да, я — неизлечимый плейбой, — согласился Нико. — А теперь прошу меня извинить: я лягу. День был незабываемый и утомительный.
Но незабываемый день еще не кончился. Ближе к полуночи в Конгресс-центре поднялась суматоха. Густава, спавшего в подвале, но даже во сне державшего ухо востро, разбудили непонятные звуки, доносящиеся из зала заседаний, и горький, ядовитый дым. Накинув армейскую шинель, выглядевшую гораздо внушительнее простого халата, он помчался в зал, где его ожидала зловещая картина. Стопка магнитофонных кассет, аккуратно сложенная Клэр, горела, как факел; огонь уже подбирался к занавескам. В углу одиноко сидела мисс Кейри, наблюдавшая за пожаром со смиренной улыбкой. Из-под ее седого узла текла тонкая струйка крови, на коленях она держала выпотрошенный электроприбор, засыпанный цементной пудрой. Рядом с ней стояли канистры с какой-то жидкостью. Встретившись глазами с Густавом, она медленно, словно обращаясь к ребенку, объяснила, что усомнилась, горит ли магнитофонная пленка сама по себе, и на всякий случай прибегла к парафину.
— Это бензин! — поправил ее чопорный Густав, срывая с окон занавески, прежде чем они вспыхнут.
— Нет, бензин заливают в бак автомобиля, — терпеливо ответила мисс Кейри. — Он может взорваться. Бензином я бы ни за что не воспользовалась.
К счастью, Густаву удалось растолкать двух пожарников, коротавших ночь в спальнях Митси и Ханси, и те быстро справились с неприятностью. Конгресс-центр был спасен, в отличие от стенограммы докладов и дискуссий на симпозиуме “Принципы выживания”: от пленок с записями осталась черная зола.
Суббота
I
Соловьевы решили задержаться еще на один день и спокойно погулять в горах, воспользовавшись бегством туристов. Остальные уезжали одиннадцатичасовым автобусом. Густав должен был доставить их на вокзал в долине, откуда они доберутся поездом до аэропорта. Харриет и фон Хальдер торопились в Австралию, на сиднейский симпозиум “Человек и его среда”; Петижак боялся опоздать на шумную сходку единомышленников в Калифорнии, Валенти — на нейрологический конгресс в Рио-де-Жанейро, Блад — на конгресс пен-центра в Бухаресте. После оплаты расходов по переездам, его чистый заработок должен был составить 50 фунтов — что ж, лучше немного, чем совсем ничего. Однако, ввиду создавшегося в мире положения, никто не мог быть уверен, что достигнет места назначения, Это добавляло нервозности к меланхолическому состоянию, в котором обычно разъезжались “девушки по вызову”. Как бы они ни действовали друг другу на нервы, всякий симпозиум превращался как минимум в клуб, а иногда и в сплоченную семью — со своими правилами, сплетнями, понятными только посвященным шуточками. И вот теперь все это кончилось, каждый снова оказался предоставлен самому себе. Никто не возражал бы провести в таком же составе лишнюю недельку.
